Танцы со смертью - [96]

. Слишком часто мы представляем себе глаза (окна души) как отверстия, через которые мы взираем на мир. Но тогда за нашим глазом должен быть другой глаз, потому что отверстие ничего не видит. Глаз за глазом. А за ним еще глаз, и так далее. Проиллюстрировать? – Эшер[235].

Так же точно нет уха за ухом или хватающей руки за хватающей рукой, а также тела за телом.

Душа за телом – всё равно что глаз за глазом. Другие предлоги тоже подходят: душа в теле – всё равно что глаз в глазе.

Возможно, отсюда совсем недалеко до замечания Виттгенштайна: «Человеческое тело – лучшая картина человеческой души»[236].

За глазом нет глаза. Глаз – не окно, через которое мы смотрим на мир. Также и мир не вбрасывает в нас законченные картины. Скорее мир вбрасывает внутрь кисти, краски и холст, который стремительно заполняется в зрительной коре больших полушарий. Или лучше: не мир рисует что-то на сетчатке глаза, но дальше, в мозге, вырабатывается образ мира.

Этому процессу нужно учиться. Больше того, ему можно научиться только на определенной стадии развития, скажем, от нуля до четырех лет. Только в этот период нейронные «подключения» могут быть «обкатаны» таким образом, что возникнет путь, на котором оптическая информация может быть преобразована в видимый внешний мир.

Если бы кто-нибудь провел эти годы с завязанными глазами, то, когда через четыре года ему бы сняли повязку, он ничего не видел бы и никогда не научился бы видеть, потому что необходимые вещества, которые делают возможным «обкатку» определенных нейронных путей, вырабатываются именно в этот период обучения.

«Так что сделать слепого зрячим, как это проделал Иисус, – восклицает радостно Яаарсма, – гораздо сложнее, чем кажется. Он должен был не только чудодейственным образом снять помутнение роговицы, хрусталика и сетчатки, но и волшебным мановением руки выявить лежащие за ними необходимые нейронные подключения для всех последующих процедур, которые создают образ мира».

«Вот-вот, но только если при этом тебе известно, что от сетчатки никакие изображения внутрь, в череп, не проецируются».

Менеер ван Дёйн рассказывает о своей дочери Анс. С ней всегда было нелегко. Несколько лет она изучала историю, но должна была прервать учебу из-за ухудшения памяти – предположительно из-за того, что она много пила. Потом она уже не могла больше ходить. Дело кончилось тем, что она утратила зрение. Всё это настораживало. И вот тебе на! Выяснилось наконец, что это рассеянный склероз.

Звучит так, словно он всё еще обижается на нее за то, что с ее стороны не было никакого притворства.

Ему причиняет боль, что после стольких лет болезни у нее почти нет друзей. Не очень понимаю, что он хочет сказать: это из-за ее продолжительной болезни или из-за ее характера?

Во всяком случае для нас она просто ангел. У нее доброе сердце. Это видно из того, как она обходится со своей болезнью: словно речь идет о докучной собаке, которая увязалась за ней и которую ей пришлось у себя оставить. Она говорит без всякой злобы о выпавшей ей на долю судьбе. Когда я рассказываю об этом ее отцу, он отвечает: «Ах, если бы она всегда была такой!»

За ланчем Де Гоойер простодушно рассказывает о медбрате из своего отделения, который разработал метод помощи пациентам, страдающим запором. Он подвешивает их в медицинском подъемнике над унитазом «и, взяв на перчатку немного вазелина, массирует им около ануса, чтобы вызвать рефлекс дефекации. Срабатывает великолепно».

Яаарсма разражается хохотом.

– В чём дело? – нерешительно спрашивает Де Гоойер.

– Медбрат ваш пачкун, либидо – змея, а ты простофиля. Ничего, не переживай. Наш Антон, который сидит себе усмехается, тоже всё еще не вполне уверен, что он врач.

Терборх говорит нам, что, по его мнению, люди делятся на две группы: тех, кто знают о Смерти и говорят об этом с улыбкой или слезами, в стихах или в музыке; словом, верующие смертные. Другая группа – те, кто пишут смерть с маленькой буквы.

Смирение

В моем кабинете меня ожидает посетитель. С подчеркнутой радостью он поспешно передает мне самый сердечный привет от Карела Ньиуланда. Он встретил его в одной из врачебных практик поблизости.

Я спрашиваю: «И как он там, наше золотце?»

Тотчас же мой в высшей степени ухоженный, изящный, чисто вымытый и прекрасно пахнущий гость чуть отклоняется и берет строго официальный тон, который, очевидно, должен служить доказательством того, что у него бесспорно передний привод, в чём я как раз усомнился и что он тут же заметил. Короче говоря, подспудно тот еще диалог, хотя внешне мы разговариваем о новых растворимых таблетках Lobak[237], неприятных, ядовито-розовых громадных пилюлях, которые он носит с собой в изящной коробочке из-под обручальных колец.

Анс ван Дёйн, как я уже говорил, хочет мое питье. Она предлагает, чтобы в конце я рассказал что-то веселое: «Тогда я уйду, смеясь». И ни в коем случае не хочет, чтобы ее родители участвовали в наших переговорах. «Для них это слишком. Ты знаешь, я единственный ребенок. Я не могу от них требовать, чтобы они принимали это как должное».

Она делится со мною одним детским воспоминанием. Ребенком ей казалось, что это ужасно: не иметь ни брата, ни сестры. В обеденное время, когда всех детей звали домой, она, понарошку представляя, что у нее есть брат, тоже звала: «Кеес! Кеес, мы идем есть!» Однажды отец поймал ее на этом и даже шлепнул из-за этой бессмыслицы.