Танцы со смертью - [112]
Ну а плацебо совсем без иголок, естественно, никого не устроит.
Терборх произносит длинную речь о человеческом достоинстве. Я пытаюсь отвадить его от двух его любимых прилагательных при описании человека: высокий и глубокий. Мне это не очень удается.
– Во всяком случае мне кажется, что вы имеете перед нами некоторое преимущество, – пытаюсь я сменить тему, – вы не болтаете бесконечно об альтернативной религии.
– Что ты имеешь в виду?
– Ну, скажем, есть психология и парапсихология, но не бывает теологии и паратеологии, поскольку всякая теология – пара. Не так ли?
Он взял у меня почитать Concept of Mind[287] Райла. Я спрашиваю его, не чувствует ли он себя легче и просветленнее теперь, когда он освободился от картезианской души. Ведь всё кажется гораздо более необычным, чем мы думали?
Разоблачение бессмысленности учения о душе, которое Райл описывает как догму «духа в машине», мне всегда представлялось образцом философии: после получаса философствования «душа», как ее мыслил Декарт (и представляли многие поколения вслед за ним), окончательно остается лежать в сарае среди старых газет.
После этого наступает подлинное замешательство, которое является следствием философствования и так живо выделяется на фоне мертвой наглядности всех философских систем.
Но Хендрик определенно ничего этого не почувствовал. Он думает, что философия – это фонарик, которым можешь посветить тут и там в темном шкафу, просто чтобы что-то увидеть.
Так, он думал, что сможет с помощью Райла что-нибудь разнюхать за многообещающей дверью, на которой помещена надпись: ДУША. Но такого в этой книге не происходит. Единственное, что там откроешь, – это что там вообще нет двери, за которой можно что-то увидеть.
Он с досадой возвращает мне книгу. «Вот, пока что с меня довольно».
Проблема Дарвина: показать, что Природа не была создана по плану. Но для феномена, который не был создан по плану, Природа функционирует подозрительно хорошо. Хочется сказать: если здесь не было плана, то очень хотелось бы увидеть что-нибудь такое, что подразумевается как действительно созданное по плану.
Вспомним о вопросе Виттгенштайна: «Как выглядело бы небо, если бы Земля обращалась вокруг Солнца? Что должно было быть видно на небе?» В обоих случаях ответ гласит: «Но ведь это не так»[288].
Из своей комнаты я вижу, как устраивают себе гнездо две сороки. Думаю, что определенно можно ручаться, что они вовсе не представляют себе, чем занимаются. В первые дни они, чисто случайно, как кажется, берут в клюв веточку или прутик, летят с ними к дереву и там спокойно их роняют на землю. Потом они приносят веточку к дереву и пытаются что-то с ней сделать. Прутик скользит сбоку поверх ветки дерева, пока не ложится на нее крест-накрест. Сорока опускает голову, чтобы просунуть еще одну веточку, но та упирается, выскальзывает из клюва и падает вниз. Потом птицы куда-то улетают. На следующий день я вижу сороку уже на другом дереве. Кажется, вряд ли что-нибудь из всего этого выйдет. Но через пару дней в подходящем разветвлении уже видны несколько веточек, сцепленных между собою.
Проходит еще несколько дней, и вот появляется углубление. Если сороки прилетают теперь с маленькими веточками и кусочками ткани, они уже ныряют в глубь гнезда, чтобы укреплять его стенки.
Имелся ли проект этого гнезда? Строит сорока гнездо или нет? Если смотреть извне, то да: достаточно бросить взгляд на дерево. Если смотреть изнутри, то нет; достаточно проследить, как это делалось: явно без какого-либо намерения.
Мой отец рассказывал, что к свежеокрашенной двери все прикасались именно тогда, когда рядом ставили табличку СВЕЖЕОКРАШЕНО. Так же и с Раем. Если бы Бог сказал: «Не прикасайтесь к крапиве» (СВЕЖЕОКРАШЕНО), мы постоянно хватали бы ее своими лапами и были бы изгнаны из Рая с охапкой крапивы.
«Не так уж плохо уйти с полученным Знанием», – говорит Яаарсма.
Греет сокрушается, что ван Рит должен был умереть в одиночестве. У нее перед глазами тонущий, убегающий вдоль по набережной; ей видится, как он, среди ночи, один как перст погружается в чернильно-черную воду.
Пренебрежительно, рывками выбрасывает она старые фотографии и документы. Словно вышвыривает. Она знает, что я этого не выношу, потому что такое наводит на мысль, будто хоронят тебя по частям, и стоит потом над твоими костями надгробный камень с неразборчивой надписью.
«Я выбрасываю весь этот хлам, чтобы всем вам потом не пришлось с ним возиться. Фотографии и так далее». Ей вспоминается тесть ее брата. Он смертельно боялся умереть в одиночестве, и не без основания, потому что у него было очень больное сердце. И что же произошло? У него случился сердечный приступ на семейном празднике, и он замертво свалился со стула. «Я подумала: ну вот, добился, чего хотел, ведь там было сотни две народу».
Она продолжает яростно выбрасывать «старый хлам» в мусорную корзину, откуда я потом осторожно извлеку его, чтобы ничего не пропало. Такое уже бывало и прежде, и подобным образом я спас от забвения несколько паспортов давно умерших людей, с десяток чёток, штук тридцать картинок с молитвами и полный альбом свадебных фотографий 1948 года.
