Танцы на кончике иглы - [2]

Все холмы, на которых стоял он, сошли на нет.

Он успел позабыть свой язык и молчать устал,

Здесь часы отстают на четыреста тысяч лет.

Ты не видишь, но этот город давно ослеп,

Хоть таращит оконные бельма тебе в лицо.

Он на ощупь обрубками улиц найдет твой след,

Загоняя в ловушку отживших свое дворцов.

Ты же чувствуешь — этот город пронзает дрожь,

Он бессмысленно жаден до эха твоих шагов.

Как и я, он боится, что ты навсегда уйдешь

В пантеон не сходящих на землю чужих богов.

Что останется — строчки стертых до дыр молитв

И века по маршруту: святилище — дом — кабак?

Этот город, конечно, дождется, он терпелив.

Ты прости меня, либе, но я не умею — так.

Оле Лукойе

Каждый вечер — задернуты шторы,

Чай заварен, открыто вино.

Скоро детские страхи, как воры,

Потихоньку полезут в окно.

Будут свечи гореть до рассвета,

Создавая нехитрый уют.

Страхи курят мои сигареты —

Хорошо, хоть стаканы не бьют.

Я кормлю их стихами с ладони —

Непросохшие строчки горчат,

И окурки ростками агоний

Мне впиваются в кожу плеча.

Боль навылет серебряной спицей…

Гости, кажется, снова пьяны.

Значит, к детям слетят на ресницы

Только самые сладкие сны.

Утро смоет отметины с кожи,

Манит призраком счастья кровать.

Нам со страхами вместе, похоже,

Не одну еще ночь коротать.

Без причин

Мне грустно, бес. Мне грустно без причин. И тает мир мороженым на блюдце, как сумма очень малых величин… а мне зачем-то хочется вернуться. Вернуться в ночь, вернуться во вчера, в слепое неоправданное лето, и греть глинтвейном наши вечера, и путаться в ладонях и монетах, которые ты вытряхнул, смеясь, из всех своих бесчисленных карманов, а мы на них рассматривали вязь и разбирали реверсы по странам.

Мне грустно, бес. Посмейся надо мной за глупую беспочвенную веру в отсутствие кинжала за спиной и в то, что мир теперь не черно-белый, и будет чайник фыркать по утрам, и кофе в банке на двоих не хватит, а, значит, чашку пьем напополам, и ты такой смешной в моем халате, напяленном спросонья впопыхах. Кусочек масла плавится на тосте, как солнца луч на брошенных стихах, и до щеки дотронуться так просто…

Мне грустно, бес. Тебе пора идти. Не прячь лицо, не прячь — ведь ты не плачешь? Я знаю, нам с тобой не по пути, и рухнет мир, случись оно иначе — расписаны для нас календари чужими равнодушными руками… Глаза в глаза… не надо, не смотри, когда шепнешь: лети, мой ангел. Amen.

Танцы на кончике иглы

Вечность по пятницам

Мы танцуем по пятницам регги и слушаем джаз,

Ошибаясь в движеньях и путая соул со свингом —

Старый ангельский способ убить наше "здесь и сейчас".

Что поделаешь — вечность. Подумаешь — не задалась.

Может, сменим пластинку?

А другие серебряным клином опять на восток.

Так привычно — за ними, так глупо — за ними, я знаю.

Плачешь, либе? Не надо, я снова забыла платок.

Это просто коньяк, это взгляд в никуда, в потолок

Одряхлевшего рая.

Наша жизнь (это — жизнь?) не прокисла, а… ладно, не верь.

Душу, что ли, продать? Только нам не положены — души.

Это ключ от тюрьмы, где мы заперты в душном "теперь".

Раня крылья и лбы расшибая, мы рвались за дверь,

Но не можем — снаружи.

Скрипка. Ремикс

Ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта скрипка,

Что такое темный ужас начинателя игры!

Н. Гумилев, "Волшебная скрипка"

Не бывает звонче меди, чем в твоей потертой шляпе,

Отчего же вязкой нефтью стынет тьма на дне зрачка?

За тобой идет по следу сука-смерть на мягких лапах

И лакает злые звуки из-под лезвия смычка.

Ни сонаты, ни романсы не играет скрипка эта,

Только чардаш, буйный чардаш струны выучились петь.

Сколько рук она сменила, до тебя бродя по свету,

Сколько душ она сманила в зачарованную сеть?

Зверь несытый, зверь опасный водит впалыми боками,

Жадно щелкают у горла заостренные колки —

Чардаш в сердце зажигает обезумевшее пламя,

И, не выдержав накала, рвется сердце на куски.

Ты ведешь смычком по струнам, ты судьбы и скрипки пленник,

И дрожит на хищном грифе непослушная рука.

Вызывая хороводы невменяемых видений,

Темный ужас льется в души, как вино в пустой бокал.

Но однажды ты прервешься в вихре бешеного танца:

"Милый мальчик, ты так молод — прочь, не слушай, не смотри!"

И струна острее бритвы полоснет тебя по пальцам,

Чтобы яд неодолимый выжег сердце изнутри.

Мальчик, взяв футляр старинный, обречет себя на муки

И пойдет бродить по свету, вдаль заклятием гоним.

Но когда смычком по струнам проведут чужие руки,

Будет плакать и смеяться скрипка голосом твоим.

Последняя кадриль

Небо воду из стакана

Льет в окурки фонарей.

День, чахоточный и пьяный,

Режет вены у дверей.

Вечер примет эстафету,

Сдобрит лужу коньяком,

Лижет лунную конфету

Туча черным языком.

Крыши край дрожит пружиной,

Оттолкнулся — и лети.

Кот соседский, выгнув спину,

Фыркнет: "Доброго пути!"

Звездный мусор под ногами,

Зонтик-нимб над краем лба —

В черно-белом кардигане

Пляшет бывшая судьба.

Пригласи, подай ей руку —

Шаг назад и два вперед.

Неизвестно, как разлуку

Эта стервь переживет.

Но тебе-то что за дело?

Память — прочь, а сердце — в пыль!

Рьяно, рвано, неумело

Жги последнюю кадриль.

Розу цвета "Амбро Россо"

Брось в огонь к своим стихам

И походкою альфонса

Уходи по облакам.

Танцы на кончике иглы

К черту весенние приступы намертво скомканных строк,