Танцующий на воде - [25]

На этом слове София шлепнула меня по плечу. Мы оба захихикали: она – с хитрым блеском глаз, я – с ухающим сердцем.

– Ну и как ты, Хайрам?

– Лучше. Рад, что к своим вернулся.

– А то глядел бы на этих на своих с речного дна.

– Точно.

Мы одновременно замолчали. Через несколько мгновений ситуация стала неловкой, и я пригласил Софию к себе в каморку. Она согласилась. Я подвинул ей единственный табурет. Усевшись, она живо достала из кармана пряжу и спицы с чем-то пока (или вечно) аморфным. Сам я устроился на койке. Наши колени почти соприкасались.

– Я рада, что ты на поправку идешь, – начала София.

– Есть такое. Заметь, едва мне полегчало, они меня сразу из Мэйнардовой спальни вытурили.

– Это к лучшему. Не хотела бы я валяться на кровати, которая покойнику принадлежала.

– Верно, а я как-то не думал про это.

Инстинктивно я сунул руку в карман, хотел медяк нащупать. Только медяка не было. Потерялся, видно, еще в воде, талисман мой, билет в один конец с Улицы. Пусть большие надежды обернулись пшиком – все равно талисмана ужасно жаль.

– А кто меня нашел, София?

Не отвлекаясь от петель и накидов, она ответила:

– Слуга Коррины. Да ты знаешь его. Хокинсом звать.

– Вот как! Хокинс! А где, где он меня обнаружил?

– Ясно: на берегу. На нашей стороне. Лицом в грязи ты лежал. Как тебе вообще выплыть удалось из такой-то холоднющей воды? Не иначе в верхнем мире у тебя защитник имеется.

– Похоже на то.

Впрочем, думал я вовсе не об ангеле-хранителе или как там его. Я думал о Хокинсе. В день скачек я с ним дважды пересекся, и именно он меня нашел.

– Хокинс, значит, – повторил я.

– Ага. Он, и Коррина, и Эми, горничная ее, с тех пор каждый день приезжают и часами со старым хозяином сидят. Ты бы, Хайрам, спасибо сказал Хокинсу.

– Обязательно скажу.

София поднялась и шагнула к двери, оставив по своем уходе знакомую вязкую тоску.

* * *

Итак, София ушла, а я остался сидеть и размышлять. Я думал о нестыковках. По словам Софии, Хокинс нашел меня на берегу; мне же отчетливо помнились залежь и валун, этот своеобразный памятник первым успехам Арчибальда Уокера. Оттуда до реки не меньше двух миль; неужели я их прошагал – мокрый, чуть живой? Сомнительно. Быть может, залежь с памятником мне привиделись. Смерть обнимала меня, навевая напоследок образы людей, давших мне жизнь. Первой явилась мама, пляшущая на мосту, вторым – валун, этот символ прадеда, родоначальника.

Наконец я слез с койки. В планах у меня было сходить к валуну. Там, на месте, наверняка остался какой-нибудь знак; он и разрешит противоречие между двумя версиями – моей и Хокинсовой. Я выбрался из тупика, аппендикса, в котором находилась моя каморка, попал в главный коридор, миновал Финину дверь. Оттуда до света было рукой подать. Солнце – предполуденное, предзимнее – висело низко, как раз напротив дверного проема. Свет плеснул мне в лицо, ослепил, заставил замереть, заслонивши глаза оттопыренным локтем. Невольники как раз шли на поле: у каждого на одном плече мешок, на другом лопата. Среди них был Пит, садовник. Он да моя Фина – вот, пожалуй, и все старики, что остались в Лок лессе; остальных давно продали. Пита спасли смекалка, интуиция, радение.

– Хай! – воскликнул Пит, поравнявшись со мной. – Как здоровьичко?

– Лучше, спасибо.

– Вот и ладно. Перемелется, сынок. Главное, голову не заморачивай. И вот еще что…

Пит продолжал говорить, даром что процессия невольников, растянувшись, уводила его от меня. На моих глазах темные лица растворял слепящий свет, я же стоял, парализованный паническим ужасом, причины которого были смутны. Всего несколько дней назад я сам едва не растворился – только там, в реке, слепящей была тьма. И едва источник ужаса сделался мне ясен, прошел и мой ступор. Я сорвался с места, бросился обратно в каморку и рухнул поперек койки.

Рука инстинктивно скользнула в карман, в котором, конечно, отсутствовал заветный медяк. Щупая пустоту, я пролежал ничком до позднего вечера. Ничком – но в полном сознании. Хокинс утверждает, прикидывал я, будто нашел меня у реки, в то время как мне самому отчетливо помнятся валун, и падение, и колкий шорох черных трав. Память же до сей поры меня ни разу не подводила.

Надо мной гудел дневными звуками дом, этот оплот рабства. Вот звуки пошли на убыль, и я понял: день заканчивается, наступает вечер. Когда все стихло, я снова выбрался в коридор, освещенный единственным фонарем, и шагнул в ночь. Мутный лунный лик глядел сквозь полупрозрачное темное облако, словно сквозь траурную вуаль; он казался заплаканным, а мелкие звезды, наоборот, по контрасту с этой расплывчатостью выделялись четче.

На краю лужайки для гольфа маячила фигура; вот она двинулась в мою сторону по щетинистой траве, вот приблизилась настолько, что я узнал Софию. Огромная шаль покрывала ее с макушки до колен.

– Поздновато для тебя, Хайрам. Ты ведь слабый еще, – пожурила София.

– Да я и так целый день провалялся. В каморке дышать нечем.

С запада потянуло ветерком, и София плотнее завернулась в шаль. Впрочем, глядела она не на меня, а на дорогу, определенно оставаясь в Локлессе лишь телесно.

– Доброй ночи, София. Пойду разомнусь.