Танцующий на воде - [23]

После рассказывали: из мрака меня музыка вытащила. Трое суток между жизнью и смертью, между бредом и лихорадкой. Первое, за что я зацепился пробужденным сознанием, – мелодия, старый мотив – кто-то тянул его вроде как вдалеке, бросал мне, будто веревку, ждал, что уцеплюсь, не отчаивался, повторял и бросал заново, пока я не начал примерять мотив на знакомые слова:

Пляшут черные девушки —

                           черные парни глядят.

Пляшут черные парами —

                          ангелы хлопают в лад.

Запахи – уксус и сода, оба столь густые, что от них покалывало язык; теплое одеяло, мягкая подушка… Трудное поднятие век – и свет; комната, залитая светом. Обездвиженность. Первое наблюдение: голова моя не просто лежит на подушке, она повернута набок. Второе наблюдение: кровать находится в нише; третье – шторы раздвинуты. Напротив кровати – бюро, на нем – бюст Арчибальда Уокера, рядом подставка для ног красного дерева. И на этой низенькой подставке – очень прямая, с длинной шеей, с вязанием в длинных пальцах – София. Мелькание локтей, мелькание спиц, тающая туча пряжи. Я хотел повернуться – и не смог. Конец, решил я, что-то с хребтом, я теперь пленник в собственном теле. Хоть бы София взглянула на меня! Но София поднялась, продолжая мурлыкать и вязать, и вышла вон.

Сколько я так пролежал – в саркофаге собственного тела, парализованный ужасом? Не могу сказать. Помню, что опустилась тьма, когда же она отступила, ослабил хватку и паралич. Я сумел пошевелить пальцами ног. Я открыл рот и провел языком по зубам. Я повернул голову. Попробовал сжать кулак – получилось. Тогда я совершил титаническое усилие – упираясь руками, сел в постели. Огляделся. Снова солнце и бюст прадеда. Понятно: я в Мэйнардовой комнате. При первом пробуждении я не видел дальше скамеечки для ног; теперь повел глазами, вычленил в жидком свете массивный гардероб, и бюро, и зеркало, перед которым совсем недавно одевал Мэйнарда. Тут-то меня и обдало воспоминанием о воде.

Я попытался позвать кого-нибудь, но слова лежали в горле слипшимся комом. На мое счастье, вошла София – голова низко опущена, взгляд прикован к вечному вязанию. Я замычал, София вскинула голову, уронила вязание, бросилась к кровати, заключила меня в паутину тонких, будто растяжимых, рук. Затем отстранилась, заглянула мне в лицо, прошептала:

– Вот ты и снова с нами, Хай!

Помню, я хотел изобразить улыбку, но, наверно, вышла жалкая гримаса, потому что Софиина радость живо испарилась. Ладонью закрыв рот, София в следующее мгновение уже давила мне на плечи, укладывая обратно.

– Молчи, молчи. Небось воображаешь, что спасся, что река теперь далеко, а она, Хайрам, в тебе покамест.

Я не противился. Верхний мир таял передо мной, признаки, что я жив, исчезали в том же порядке, в каком себя явили: первым померк свет, затем пропал запах соды, остыло на моем лбу тепло Софииной ладони. Последним смолк ее голос. Я засыпал под мягкое пчелиное гудение; я заснул. Мне снилась Гус-река, погружение в воду, но только я видел всю сцену со стороны, с расстояния. Голова моя, очутившись меж двух стихий, успевши бросить последний взгляд на берег, решила: вот и все. Присутствовал во сне и Мэйнард – барахтался, боролся за жизнь. Синий свет, пробив тучи, столпом ринулся ко мне, я же захотел спасти и Мэйнарда, единственного своего брата. Я протянул ему руку, но он отмахнулся, выругался – и был поглощен мраком.

В следующий раз я очнулся с ломотой в плечах, зато в кисти рук вернулась гибкость. Пахло уксусом, только уже не так резко. Чтобы сесть, потребовалось куда меньше усилий. Белые занавески, отделявшие нишу от остального пространства комнаты, теперь были задернуты, но сквозь тонкую ткань я видел: на скамеечке для ног сгорбился одинокий силуэт. София? Она ведь несла дежурство; хоть бы это оказалась София! Сердце так и запрыгало. В комнату проникал птичий щебет, и, едва я уловил эти звуки – символы утра, посулы полного обновления, – меня захлестнула несокрушимая радость. Впрочем, ненадолго. Рука моя потянулась к занавескам, но увидел я отнюдь не Софию. На скамеечке, старчески сгорбленный, упершись локтями в колени, закрыв лицо ладонями, покачивался взад-вперед мой отец. Он поднял голову на шорох занавески. Небольшие глаза его были красны под набрякшими веками.

– Он погиб, – простонал отец. – Мэй, мой бесценный мальчик, погиб, утонул. Весь этот дом, весь Локлесс, все графство скорбит о нем.

Отец встал, приблизился к нише, сел на кровать. Вытянул руку и больно стиснул мне плечо. Я покосился вниз, на себя самого; я был одет в длинную ночную сорочку – одну из тех, в которые сам столько раз облачал Мэйнарда. Я поднял взгляд на отца. Его черты искажались по мере того, как подступало осознание. Секунду длился безмолвный диалог, какой может иметь место лишь между родителем и ребенком, вне зависимости от того, сколь чудовищны были обстоятельства зачатия. По истечении секунды отец прищурился. Масштабы горя не укладывались у него в голове. Как такое случилось? Были Уокеры – да все вышли; славный род свелся не к нулю даже – к рабу. Отец еще некоторое время отрицал реальность, но вот сдался, запустил пальцы себе в шевелюру, зарыдал и, как слепой, натыкаясь на мебель, побрел прочь из комнаты.