Танцующий на воде - [21]

– Порою, Хайрам, накатывает на меня. Вспоминаю, как мы плясали в прежнее времечко. Земля под нами горела, вот что я тебе скажу! Мама твоя с Эммой совсем разные были. Роза – тихая, будто речка, Эмма – сущий огонь. А придут, бывало, вдвоем на гулянье, так всякий скажет, что родная кровь. Я-то ни одной субботы не пропускал, Хайрам. Соберемся – Чудила Джим, сынок его, Пэ-младший, и я. Банджо у нас имелось, варган, скрипка трехструнная, да еще горшки с мисками, чтоб стукать, да бараньи косточки-погремушки. Как разойдемся, как пар от нас повалит – тут Эмма с Розой плясать и выходят. У каждой на темечке горлач, до краешков налитый, и вот они отчебучивают, покуда которая-нибудь воду не прольет. Тогда обе улыбнутся, поклонятся, а та, что победила, новую плясунью зазывает. Только эту парочку переплясать никто не мог.

Джорджи расхохотался и вдруг спросил:

– А ты, Хай, с горлачом на темени пляшешь?

– Нет. Не умею.

– Жаль, жаль. Тебе бы от матери уменье унаследовать – а оно вон как выходит. Без слез и не вспомнишь, сколько девчонок сгинуло с той поры. Красавиц сколько. Да и ребята были один другого лучше.

Джорджи наконец-то дожевал, отставил тарелку, вздохнул:

– Вся краса в цепях увяла, спортилась… Знаешь, Хайрам, я, когда Эмбер повстречал, поклялся: умру, а ее освобожу. Чего бы оно ни стоило. Наверно, если бы пришлось человека убить – я убил бы. Ради нее, ради Эмбер. Только б не видеть, как она… словно остальные…

Джорджи осекся, сообразив, что намекает на сам факт моего рождения, на позор моей матери.

– Но у тебя ведь получилось, Джорджи, – возразил я. – Ты сам себе хозяин.

Джорджи усмехнулся:

– Сам себе хозяин, как же! Освободиться невозможно, Хайрам, чтоб ты знал. Оно конечно, я плечи-то развернул, голову малость повыше поднял, чем, к примеру, ваши локлесские ребята, – с этим не поспоришь. А все ж таки я подневольный человек, зависимый человек.

Несколько минут мы молчали. Голоса со стороны улицы затихли, я услышал, как затворяется парадная дверь и скрипит, отворяясь, дверь задняя. Появилась Эмбер, взяла грязные тарелки, взглянула на меня многозначительно, вскинув бровь, и произнесла:

– Джорджи снова тебе сказки рассказывает?

– Не пойму пока, – отвечал я.

– Вот как! – Эмбер шагнула к двери, но, прежде чем исчезнуть в доме, предупредила: – Ты с ним поосторожнее, Хайрам, с Джорджи-то с моим. Он соврет – недорого возьмет.

Дом Джорджи был крайним в переулке, дальше начиналась пустошь. Не вставая с чурбачка, я видел, как поблескивает под низким солнцем излучина Гус-реки. Тучи сгущались, становилось зябко. Мэйнард, наверно, уже натешился в борделе – значит, мне пора двигать к фаэтону. Если сейчас не решусь – когда в следующий раз выберусь к Джорджи? Когда появится у меня шанс изменить жизнь? И я решился.

– Джорджи, мне уходить надо.

Думаю, он понял, о чем я, только виду не подал, простачком прикинулся.

– И впрямь поздно уже, Хайрам. Ступай, а то неприятности наживешь.

– Да я не про то. Я взрослый уже. У нас каждый день люди исчезают. Их в Натчез увозят и дальше – ну да кому я рассказываю? Локлессу недолго осталось. Земля – мертвая, не родит ничего. Песок, а не земля. И белым все давно понятно. Возврата к прежнему не будет, и они это знают. Я вот сегодня, пока до тебя шел, видел: одного типа ножом продырявили, девчонку избили прямо на улице. Где закон? Нету его. Старики говорят, раньше был; может, и так, я эти времена не застал. А вот что сейчас все меняется – это я чувствую. Во мне достоинство просыпается, Джорджи. Будто другой человек – новый, свободный. Нету таких кандалов, чтоб его заковать. Он слишком много знает. Слишком много помнит. Прочь он рвется, парень этот, а в кандалах, в неволе, ему не жить. Я сам его боюсь. Вот на руки свои взгляну – жуть берет.

Джорджи хотел что-то сказать, но я ему не дал.

– Говорят, ты человек бывалый. Всякого навидался, прежде чем здесь, в переулке этом, поселиться. Говорят, ты с такими людьми связан, которые… кое-что могут. Дорогу знают. Ту самую, Джорджи. Я сегодня ради твоих связей пришел. Ради Дороги.

Он резко поднялся, провел рукой сначала по жирным от свинины губам, затем по штанам и, не глядя мне в глаза, снова сел.

– Ехал бы ты до дому, Хайрам. Никакой особенный человек в тебе не просыпается. А вот что мужчина ты теперь – то правда. Стало быть, понимать должен: воли хочешь – работай, откладывай денежки себе на выкуп. С меня пример бери.

– Времена на те. Наш брат сильно вздорожал. Теперь столько не накопишь, хоть тресни.

– Значит, смириться надо. Не самая плохая судьба у тебя, Хайрам. Подумаешь, за братом ходить, даром что он обалдуй. Куда как хуже бывает. Езжай до дому. Женись. Сразу веселее станет.

Я насупился, и Джорджи повторил:

– Езжай до дому.

* * *

Что мне оставалось? Я подчинился. Но даже тогда я чувствовал: темнит Джорджи. Он действительно проводник – к свободе, к Орегону для цветных, – как о нем и толкуют. Он ведь даже не отрицал, что связан с Тайной дорогой. Словом, я вообразил, будто в моем случае надо просто внушить Джорджи: я решился твердо, отговаривать меня нет смысла, а что до вероятных тягот пути, так они мне по силам. Успокоившись на этой мысли, я направился к борделю, где стоял фаэтон. Я не сомневался, что Джорджи меня выручит, выведет – а как иначе, ведь другое будущее невозможно. Об этом вопила каждая подробность замусоренных улиц. Джентльмен (судя по платью) лежал мертвецки пьяный в куче навоза лицом вниз; над трупом, раздетые до нижних сорочек, глумились двое представителей белой знати. О потасовке, которая предваряла эту разнузданную сцену, свидетельствовали три изорванные шляпы, три бутоньерки, три бирюзовых шейных платка. Не смотреть на них, идти своей дорогой. Скользнуть мимо паба, где мечут кости да стравливают петухов. Вот она, белая цивилизация! Слой позолоты настолько тонок, что фальшивку всякий разглядит. А я-то, болван, слепец, еще планы строил, выслуживался перед фараоном Локлесса, подачками его кичился! Осознание собственных помыслов кольнуло пребольно, даром что случилось не впервые. Стыд-то какой. Мне ли, восемь с лишним лет прожившему в Муравейнике, было обольщаться насчет белых, насчет их сути? Молодые – непроходимо глупы; старики – немощны; их власть – одна фикция. Они не выше нас, цветных, а во многих аспектах куда как ниже.