Танцующий на воде - [20]

Район был невелик, свободные цветные жили одной семьей. Я знал каждого. Эдгар Комс, например, некогда приневоленный к картеровской кузнице, теперь выполняет ту же работу за деньги. Женат на Пэйшенс, у которой первый муж давным-давно от лихорадки умер. Окна в окна с Эдгаром живут браться Пэп и Гриз, а сразу за ними – Джорджи Паркс. Так я рассуждал про себя, стараясь не только физически, но и мысленно дистанцироваться от мерзостей главной площади. Очутившись возле Райландовой тюрьмы, я выдохнул: вот и оторвался. Дальше селились исключительно цветные.

Тут все было заранее продумано, спланировано, ибо в тюрьме содержались вовсе не преступники. Занимая целых два квартала, тюрьма служила пунктом приема и распределения невольников – как беглых, так и тех, что ждали здесь, пока их продадут. Построенная на границе между миром белых и миром цветных, тюрьма денно и нощно напоминала последним: ваша свобода эфемерна, чуть что не так – снова кандалами бренчать будете. И владельцами тюрьмы, и охранниками в ней были представители белого отребья. Многие разбогатели на торговле живым товаром, но состояние еще не облагородилось обязательной патиной, а способ его получения считался столь предосудительным, что и речи не шло о сближении этих белых со стариннейшими виргинскими фамилиями. Все знали, что узников «поставляют» Райландовы ищейки, поэтому и «заведение» прозвали Райландовой тюрьмой. Что до ищеек, мы, цветные, ненавидели их и страшились больше, чем хозяев. Казалось бы, мы с белым отребьем примерно в одинаковом положении. Мы обделены, зависимы, презираемые – и они тоже; так почему бы нам не сплотиться для противостояния знати? Да потому, что белому отребью крохи от пирога перепадают, а на полновесный кусок оно, отребье, рот не разевает из трусости.

Дверь мне открыла Эмбер, жена Джорджи. Произнесла, сверкнув улыбкой:

– Вот чуяло мое сердце, что ты, Хайрам, нынче заглянешь. Да и времечко подгадал, хитрюга, – аккурат к ужину! Признавайся, голодный?

Я тоже улыбнулся и переступил порог. Комната в жилище Джорджи Паркса была всего одна, и та немногим лучше моей каморки. В воздухе висел чад: жарилась солонина, пеклись в золе кукурузные лепешки. У меня засосало под ложечкой. Сам Джорджи сидел на койке, подле новорожденного младенца, сучившего ножками.

– А кто к нам пожаловал! Совсем большой он вырос, Розочки-то нашей сынок!

Розочкиным сынком называли меня на Улице, только давно уже я этого обращения не слышал – почти всех, помнивших мою мать, продали.

Мы обнялись.

– Как поживаешь, Джорджи?

Его улыбка стала шире.

– Женился вот, жена парнишку родила. – Джорджи пощекотал младенцу животик. – Не хуже людей поживаю, стало быть.

– Показал бы ты Хайраму наше хозяйство, – предложила Эмбер.

Мы прошли на задворки, где у Джорджи были огород и курятник; уселись на чурбачки. Я достал из кармана деревянную лошадку – я сам ее вырезал.

– Вот, Джорджи, это для твоего мальчика.

Джорджи принял подарок, кивнул – дескать, благодарствую, спрятал в карман. Через несколько минут появилась Эмбер с двумя тарелками. На каждой были лепешки и жареная солонина. Я молча набросился на угощение. Эмбер ушла, но вскоре вернулась, баюкая сына. День клонился к вечеру.

– Да ты, похоже, еще со вчерашнего не евши? – протянул Джорджи, до предела растягивая улыбку. Рыжевато-каштановые волосы его пламенели, пронизываемые предвечерним, предгрозовым солнцем.

– Ага. Утром не успел, а потом… не до еды было.

– Не до еды? А до чего тебе было, а, Хайрам?

Я поднял взгляд на Джорджи; я открыл рот. Я даже говорить начал и вдруг осекся – сам себя испугался. Отодвинул пустую тарелку. Эмбер к тому времени ушла в дом. Я ждал. Вот раздался приглушенный смех, вот запищал младенец. Не иначе к Эмбер кто-то в гости заглянул; значит, она занята, значит, не услышит.

– Джорджи, как ты себя чувствовал, когда от хозяина, от Хауэлла, ушел?

Он частично сглотнул, выдержал паузу.

– Как человек я себя чувствовал.

Джорджи дожевал, проглотил остальное и продолжил мысль:

– Не то чтоб я раньше человеком не был, просто чувства такого не имел. Сам знаешь, что с теми из наших делают, которые его имеют.

– Знаю.

– Может, не надо тебе этого говорить, они ж тебя завсегда особняком ставили; ну а может, и надо. Короче, я свое слово скажу, а ты сам смекай. Я теперь просыпаюсь когда хочу и спать ложусь когда хочу. Фамилию имею – Паркс; сам так назвался. Наобум ее взял. Пускай будет сыну моему подарком. А так она, фамилия, ничего не значит. В ней весь смысл – что я ее сам выбрал. Что она теперь моя. Понимаешь, Хайрам?

Я кивнул.

– Не помню, говорил я тебе или нет, да только, Хай-рам, мы все по твоей Розочке с ума сходили.

Я усмехнулся.

– Она красивая была, Розочка; вообще на Улице девчонки были одна другой лучше. Взять хотя бы тетушку твою, Эмму, – тоже хоть куда. Одна другой лучше, говорю.

От тети Эммы, так же как и от мамы, мне осталось только имя. Говорили, тетя Эмма работала в кухне и любила танцевать, но что было за этим набором слов – «кухарка», «плясунья», «красотка»; что было за туманом, легшим на мою память? Зато Джорджи помнил все, а значит и владел всем. Прошлое перед ним раскрывалось подобно сложенной вчетверо географической карте. Вот и сейчас он поблескивал глазами, определенно заново проходя каждый горный перевал, долину и ущелье.