Тамада - [21]

2

Резкий холодный ветер, мятущийся снег.

Под каменными и плетневыми оградами намело большие сугробы. Селение затянуло белесой пеленой. Ветер в клочья разрывает дым, поднимающийся из труб. И будто нет неба, а просто туман над головой.

Али не помнил такой ранней и суровой зимы в здешних местах. Обычно выпадет снег, повьюжит, но через неделю-другую проглянет солнце и слижет снег с земли. А нынче — что ни день, то пурга. И холода — что твой Север.

Возле правления их поджидал «газик». Выехали из села и свернули влево, двинулись по едва заметным санным следам.

С тяжелым сердцем ехал Али в Куру-кол. Когда сидел в правлении и слушал разговор о сене, ему стоило больших усилий не выдать своего волнения. Действительно, куда оно делось? Рассчитывал, что хватит до весны. И вот тебе!.. Кто же виноват? С точки зрения Жамилят и этого товарища из управления, конечно, он, Али. А Харун? Для него это тоже неожиданность. А ведь, бывало, Харун неотступно вникал во все колхозные дела, ничто не укрывалось от его взгляда. Однако с некоторых пор — Али не заметил, когда именно произошла эта перемена, — Харун все менее и менее ревностно относился к колхозным делам, все больше и больше замыкался в себе. Случалось, встретятся наедине, поговорить бы, вспомнить старое, столько дорог прошли вместе, а говорить-то вроде и не о чем, и хочется поскорее разойтись в разные стороны.

Как-то Али остался в правлении один на один с Харуном. Запер свой кабинет на ключ, достал из стола бутылку коньяку, подмигнул другу юности, мол, давай-ка прополоснем горло.

Но Харун как-то странно взглянул на него.

— Ты чего, не хочешь?

— Нет, Али, мне нельзя, у меня язва желудка.

— Язва? Первый раз от тебя слышу.

— А я ведь говорил, да ты, видно, мимо ушей пропустил.

— Не может быть!

— Факт.

— Извини, друг, может и так. Сам знаешь, сколько разных забот на плечах, разве упомнишь все.

Молча кивнул тогда Харун, соглашаясь, Да, забот много...

Али взглянул на него и как бы увидел другими глазами — действительно лицо темное, худое, — а сколько морщин на ставшем огромным из-за залысин лбу! — на щеках коричневатые пятна. Харуна точил тяжелый недуг.

— И давно ты болеешь?

— С год.

— Ты знаешь, попробуй серебряную воду и облепиховое масло. Говорят, хорошо помогает.

На этом их разговор закончился. Харун тогда заторопился по каким-то своим делам. И когда за ним закрылась дверь, Али выпил стакан коньяку и, не закусывая, отправился на молочную ферму, думал по дороге, что Харун сильно переменился за последние годы, но в чем именно была перемена, понять не мог. Подспудно чувствовал, что Харун в чем-то не одобряет его. А однажды, словно невзначай, кинул реплику:

— Скажи, Али, когда ты был на войне командиром стрелкового батальона, о чем ты думал, получая приказ?

— Странный вопрос. Думал о выполнении боевых задач.

— А о людях ты не думал, — как-то отрешенно, самому себе сказал Харун.

— Чего ты придумываешь? Почему об этом спросил?

— Сердце у тебя очерствело, Али.

— У меня? Сердце? Ерунду какую-то говоришь.

— Не я один, все так говорят.

— Есть такая пословица: на каждый роток не накинешь платок. Ты хочешь, чтобы я всем угождал. Тогда бы мне на шею сели, а она у меня не железная.

Кажется, это был их последний откровенный разговор, как раз накануне отчетно-выборного собрания. И Али чувствовал, что Харун даже обрадовался, что его сменила Жамилят. Что ж, пусть покажет себя перед новым начальством. А он-то, Али, считал, что Харун пойдет за ним в огонь и в воду, — видимо, ошибался.

Шофер включил первую скорость и оба моста, но машина двигалась еле-еле, снег был глубок. Заносило то влево, то вправо. Дворники едва успевали стряхивать со стекол снежную. накипь. Не ехали — с трудом карабкались на возвышенность.

След санных полозьев исчез. Шофер и Али всматривались вперед во все глаза: где дорога? Впереди двигалось какое-то черное пятно. Машина как бы осела на задние колеса, громко прорычав, остановилась.

— Всадник, — сказала Жамилят, тоже всматриваясь в снежную заметь. — К нам повернул.

Али открыл дверцу машины и тут же почти по колено увяз в снегу. Человек на коне приближался. Кто же это мог быть? Лошадь и всадник покрыты инеем; всадник держится в седле как-то неуверенно, раскачиваясь, точно маятник.

Али наконец признал во всаднике Азрета Аланова, заведующего овцеводческой фермой в Куру-коле, неприметного на вид мужичонку лет тридцати, с маленькой головой, похожей на редьку.

— Азрет. Руку даю на отсечение, он пьян. Где, спрашивается, мог нализаться. Ведь на Куру-коле сухой закон, водку туда не завозим, да и непьющий у нас там народ.

Жамилят вылезла из машины, и они с Али направились к Азрету.

— С Куру-кола? Как там овцы?

— Овцы? И овец, и вас... пусть сожрут... пусть всех вас сожрут голодные волки, — сказал он заплетающимся языком и тронул коня. — Пусть сожрут... И точка.

Жамилят резко схватила коня за повод. Али вырвал плетку из рук Азрета. Конь испуганно рванулся в сторону. Азрет покачнулся, обледеневшие сапоги легко выскользнули из стремян, и он мешком бухнулся в снег.

Али одной рукой поднял его за шиворот.