Там, за поворотом… - [11]

Я увидел себя маленьким, в зимнем пальто, крест-накрест перевязанным материнским шерстяным платком, в старых ботах. Я брел в ущелье между стенами домов и снеговыми горами, часто перекладывая дужку трехлитрового бидона из руки в руку. Когда я останавливался отдохнуть, то не ставил бидон на снег, боялся, что он примерзнет. И путь от проруби на набережной Невы до нашего дома казался мне бесконечным…

Потом я увидел чердак нашего дома, освещенный белым слепящим светом зажигательной бомбы, увидел Кирку в затлевшей кургузой шубейке, поднимающего тяжелый мешок с песком, чтобы бросить его в это слепящее пламя…

«Ленинградцы, дети мои! Ленинградцы, гордость моя!» — вспомнились мне стихи Джамбула. Они были отпечатаны крупными буквами и, как плакаты, расклеены на стенах домов…

Стараясь не топать, мы прошли через тихие залы и вышли на желтый от солнца и теплый Соляной переулок.

По улице Пестеля спешили по своим делам люди, проносились машины. Надька и Кирка о чем-то тихо разговаривали, а я шел и думал о том времени, которое осталось лишь там, в холодных залах музея. Мы, конечно, были тогда малышами, мы не стреляли из пушек, не держали оборону в окопах под Пулковом, не водили машины по Дороге жизни, и десяток «зажигалок», потушенных нами, пожалуй, не в счет, но у меня было такое чувство, что мы тоже воевали. Воевали уже тем, что старались учиться в холодных классах, где в чернильницах замерзали чернила. Во все времена в осажденных городах и крепостях детей считали слабостью и обузой защитников, а мы в Ленинграде старались быть их поддержкой и силой — это и была наша война. И мы выстояли вместе с солдатами, вместе со взрослыми.

Мы медленно шли по теплой солнечной улице нашего города. В кино уже не хотелось, Надька и Кирка тихо разговаривали, а я молчал и смотрел на белоколонный портик церкви, замыкавший перспективу.

После того, как мы побывали в букинистическом магазине, нам захотелось избавиться от ненужных книг и вместо них приобрести интересные. Мы несколько раз пересматривали нашу библиотеку, отбирали то, что казалось неинтересным или непонятным, и носили на Литейный старому букинисту.

— Зря, молодые люди, зря реализуете, — говорил он. — Вот подрастете и такой книги уже не добудете.

Мы с Киркой отмалчивались, потому что книга, о которой сожалел Петр Борисович, была непонятна нам или скучна, а хотелось книг о приключениях и путешествиях, об устройстве кораблей и самолетов, и мы покупали именно такие книги. Правда, иногда следовали и советам Петра Борисовича. Для нас он оставил однотомник Пушкина.

— Это редкое издание, — сказал Петр Борисович. — Тут почти весь Пушкин, нет только писем, набросков и журнальных статей. С такими книгами и нужно жить.

— Спасибо, — сказал Кирка.

— Мне не за что — Пушкину спасибо говорить надо. А вы все какого-то «Профессора черной магии» читаете. Чепуха это. Классику читать надо, и собирать нужно классику.

Иногда мы просто так заходили к Петру Борисовичу подышать пыльным воздухом, пропитанным ароматом книг, помогали ему перекладывать толстые пачки старых журналов, перевязанные шпагатом, смотрели старинные гравюры в книгах по искусству и молча страдали от того, что не можем купить приглянувшийся томик.

Но вскоре случай помог получить почти постоянный заработок.

Как-то под вечер, когда солнце освещало только один угол и развалины флигеля, во двор въехал грузовик. Кузов его выше бортов был нагружен березовой трехметровкой. Грузовик развернулся, попятился задом к развалинам флигеля и остановился. Из кабины вылезли сержант-шофер и солдат. Они откинули задний борт и быстро скинули дрова. Машина уехала. А во дворе сладковато запахло свежей березовой древесиной.

Мы с Киркой спустились со стены разбитого флигеля, где грелись на солнце, ползали по завалу из толстых бревнышек, поговорили о том, что самые лучшие дрова — это береза, и тут вышла во двор тетя Ира Рощина. Она медленно обошла кучу бревен вокруг, зачем-то потрогала срез одного комля и сказала тихо и растерянно:

— Что же я с ними делать-то буду?

— Как «что»? — переспросил Кирка. — Хорошие дрова. Сыроваты, правда, но к зиме подсохнут. Распилите, расколете, сложите клеткой в подвал, они и высохнут.

— Вот-вот, — сокрушенно покачала головой тетя Ира. — Кто же их пилить и колоть будет? — Она поглядела на нас и спросила: — Может, вы возьметесь, мальчики? А то мне одной никак, да и пилы у меня нету. Я заплачу, сколько надо. А, мальчики?

Кирка молча посмотрел на меня.

Вообще-то мы раньше пилили дрова, но только так, для себя. Да и дровами-то назвать те старые доски и трухлявые балки из разрушенных домов было нельзя. И я сказал не очень уверенно:

— Попробуем… только денег не надо.

— Ну, нет, — сказала тетя Ира. — Работа есть работа. Начинайте завтра с утра, может, к вечеру управитесь.

Тетя Ира ушла. А Кирка сказал хмуро:

— Пошли скобы искать на разрушке.

— Зачем? — удивленно спросил я.

— А чем козлы скреплять? Тоже мне, пильщик. Будем тут неделю с этой березой возиться — весь дом насмешим.

— Да ну, — отмахнулся я, — не пугай. За два дня осилим.

Скобы мы нашли сразу в развалинах котельной на Артиллерийской улице. Шесть здоровых ржавых железяк с острыми загнутыми концами — они и вправду были похожи на квадратные скобки в алгебраических примерах. Ладони наши стали коричневыми от ржавчины, пока мы несли их. А во дворе на толстом бревне сидела Надька Мухина. Завидев нас, она вскочила и крикнула: