Санька побежал за ним.
Народу на толкучке было еще мало, и Степан сразу углядел худого человека в солдатской шинели внакидку. - В одной руке он, не таясь, держал две пачки махорки, а другую то и дело подносил ко рту, глухо и надсадно кашляя.
Степан, не торгуясь, отдал ему зажигалку за пачку и заторопился к выходу.
- А куда теперь? - едва поспевал за ним Санька.
- На другой толчок! - усмехнулся Степан.
Санька недоверчиво посмотрел на него, помолчал и сказал:
- Глаху-то утром выписывают.
- Ну и на здоровье! - старательно обходил лужи Степан.
- Сам ведь спрашивал... - надулся Санька.
- Кто? - притворно удивился Степан. - Я?!
- А кто? Я, что ли? - протянул Санька, увидел глаза Степана, понял, что тот шутит, и разулыбался: - Закурим?
- Нет, брат! - помахал у него перед носом пачкой махорки Степан. Менять буду.
- На что? - заинтересовался Санька.
- На спрос! - ответил Степан и засмеялся.
Санька даже остановился. Давно он не слышал, чтобы Степан смеялся. Он и улыбался-то теперь редко, и то не поймешь - смешно ему или так, за компанию. А тут смеется!
Саньке самому стало отчего-то весело, и он, не разбирая дороги, нарочно разбрызгивая лужи тяжелыми своими ботинками, припустился догонять Степана.
Когда они пришли на бульварчик к больнице, раненые уже сидели на скамейках. Видно, только отзавтракали, и кое-кто еще отщипывал корочку от принесенного с собой на обмен ломтя хлеба. Один солдат курил, а сидевшие рядом нет-нет да поглядывали на него в надежде, что и им достанется потянуть.
Посетителей сегодня в больницу не пускали, да и рановато еще было для настоящей торговли, поэтому, когда на бульварчике появились Степан и Санька, раненые оживились.
Саньку всерьез никто не принимал, но сапоги и пиджак Степана произвели впечатление.
Степан обходил скамейки, ища солдатика с самодельными леденцами. Солдатика нигде не было, и Санька заметил, что Степан начал волноваться. Он то поглядывал на ворота больницы, то опять возвращался к скамейкам, которые уже обходил. Спросить про солдатика с леденцами он не решался: засмеют. Хотел уже выменять махорку на сахар - все лучше, чем встречать Глашу с пустыми руками. Потом рассудил, что сахар Глаше давали в больнице, а вот леденцы теперь в редкость, хоть и самодельные.
- Тетя Катя идет! - сказал за его спиной Санька.
Степан обернулся, увидел у ворот больницы Екатерину Петровну и спрятался за дерево, хотя разглядеть его она не могла: не смотрела в эту сторону, а шла прямо в ворота.
В руках у нее был узелок. Наверно, Глашины носильные вещи, потому что попала она в больницу в одной кофтенке с юбкой, а сейчас еще холодновато, хоть и весна.
Выйдет Глаша, а у него все не так, как задумано, и будет он здесь торчать бревно бревном!
Хоть сахару, что ли, выменять?
Степан направился к раненому, который подкидывал на ладони желтоватые кусочки сахара, но увидел на дальнем конце бульварчика того самого щупленького солдатика с леденцами. Степан побежал к нему навстречу, чуть не сбил с ног, пошел рядом, совал свою пачку махорки и нетерпеливо спрашивал:
- А где леденцы твои? Давай быстрее!..
- Гляди, как приспичило! - удивился солдатик, доставая из-за пазухи своих петушков, завернутых в казенное полотенце.
- Давай, давай! - торопил его Степан и поглядывал на ворота. - Да шевелись ты, пожалуйста! Что ты как сонный какой?
- Эк тебя разбирает!.. - рассердился солдатик. - Вроде не маленький?
- Вроде, не вроде! - тоже разозлился Степан. - Твое какое дело? Сколько даешь за пачку?
- Две штуки! - нахально заявил солдатик и приготовился долго, с охотой торговаться.
- Черт с тобой! - Степан выхватил два леденцовых петушка на палочках, повернулся и пошел к воротам больницы.
Солдатик растерянно посмотрел ему вслед и с досадой сказал:
- Купец, чтоб тебя!..
Степан в больницу не пошел, а встал поодаль от ворот и сквозь железные прутья ограды смотрел на подъезд, боясь пропустить Глашу. Он бы и пропустил ее, если бы не томившийся рядом Санька.
- Идет! - потянул он Степана к воротам.
Степан вырвал свою руку и толкнул Саньку в сторону от ворот, за угол.
- Ты что? - недоуменно смотрел на него Санька.
Но Степан не отвечал и все держал его за плечо, как будто боялся, что Санька вырвется и один побежит навстречу Глаше, которая медленно спускалась по ступенькам подъезда рядом с Екатериной Петровной.
На Глаше было темное пальтишко, из рукавов торчали худые запястья, и вся она, со своими нитяными чулками, ботинками, этим пальтишком, была похожа на худенького большеглазого мальчишку, которому почему-то повязали на голову белый платок.
Степан вспомнил, что когда еще совсем мальцом водили его в баню, то тоже потом повязывали голову платком, чтоб не застудился. Он очень этого стеснялся, хотя и не понимал тогда почему, ныл, что ему жарко, и норовил стянуть с себя этот девчачий платок.
От этого воспоминания Глаша показалась ему сейчас тоже маленькой, такой, какой была в те далекие времена, когда они бегали вместе по двору и тайком от взрослых удирали на пустырь, что было им строго-настрого запрещено.
Степан шагнул ей навстречу, открыто и весело улыбнулся и с форсом подал изогнутую, как в кадрили, руку:
