Юзеф Янушевич ПРИНЦЕВ
ТАМ ВДАЛИ, ЗА РЕКОЙ...
...И пускай поднялись обелиски
Над людьми, погибшими в пути,
Все далекое ты сделай близким,
Чтоб опять к далекому идти!
М. С в е т л о в
Передо мной тетрадь в потертом коленкоровом переплете. Обложка оборвана и не хватает первых страниц. Корешок обгорел. Лежит она в музее рядом с простреленным знаменем, залитым кровью комсомольским билетом, наганом, хранящим до сих пор следы сгоревшего пороха.
Я осторожно перелистываю страницы тетради.
"...Ребята из нашей ячейки сбросили кожушки и шинели. Щеголяют кто в гимнастерке, кто в сатиновой рубашке. Девчата вымыли полы, открыли окна, и в клубе стало как в буржуйском особняке на Миллионной. Глафира заявила, что лупить воблу на пол несознательно, и повесила плакат: "Комсомолец, охраняй пролетарскую красоту!" По-моему, это перегиб".
Полустерты записи в тетради. С трудом читаются неровные строчки:
"...Убили Саньку. Подло! В спину. А он мечтал, когда разделаемся с контрой, голубей новых завести. Хоронили его как героя. На митинге говорили: "Товарищ Чижов... Товарищ Чижов..." А Саньке и было-то всего четырнадцать..."
Вот еще одна запись:
"...Вчера в клубе Степан кричал, что любовь - это предрассудок. Глафира встала и ушла. Потом сидела на черной лестнице и плакала. Девчата спрашивают: "Чего ревешь?" Отвечает: "Зуб болит". Ей говорят: "Вырви". Она им: "Перемучаюсь". Потом глазищами своими как зыркнет: "Молчи, грусть, молчи". А это фильма из буржуйской жизни!"
А вот строчка, которая не сотрется никогда, - так старательно нажимал на химический карандаш неизвестный владелец тетради:
"...Я видел Ленина! Товарищи, братва, ребята! Я слышал Ленина!"
Кто-то передал тетрадь в музей, и лежит она рядом с простреленным знаменем, залитым кровью комсомольским билетом, наганом, хранящим до сих пор следы сгоревшего пороха. Перелистаем пожелтевшие страницы. Оживет боевая наша юность, и близким станет то далекое, тревожное петроградское лето!
I
Степан сидел на крыше барака и морщил нос: несло карболкой. Утром приходили санитары - два здоровых мужика, - полили из какой-то фукалки и ушли. Поможет это от холеры, как же! Только весь дом переполошили... Будили бы раньше, а то опять он проспал и не сменил мать, стоявшую с ночи в очереди в булочной. Привезут сегодня хлеб или нет - неизвестно, но, даже если принесет она две мокрые черные осьмушки, все равно будет выговаривать ему, как маленькому. Лучше уж отсидеться здесь, на Санькиной голубятне. Есть только охота до невозможности!
Прямо над ухом Степана пронзительно свистнул Санька, замахал длинным шестом и привязанной к нему тряпкой. Турманок кругами набрал высоту, повернул к пустырю и исчез, невидимый в слепящих лучах солнца.
Заводские бараки были слободой, а за пустырем начиналась городская окраина.
Деревянные домишки с лоскутками огородов как-то незаметно выстраивались в улицу. За ней шла другая, пошире, с лавками и питейными заведениями, потом мощенный булыжником проспект, а дальше, за каналом, тесно стояли потемневшие от времени доходные дома с дворами-колодцами, звенели трамваи, которые за какой-нибудь час довозили до шумного Невского с нарядной толпой, зеркальными витринами магазинов, золоченым шпилем Адмиралтейства, пронзившим голубое с белыми облаками небо.
Теперь витрины на Невском были заколочены досками, ветер гонял по торцовой мостовой подсолнечную шелуху и обрывки воззваний, вдоль набережной стояли пустые баржи из-под дров; город будто вымер, только неизвестно как выжившие собаки бродили по дворам от помойки к помойке и тоскливо выли по ночам.
Завоешь тут!.. Степан лег на спину и, глядя в белесое небо, затянул на немыслимый какой-то мотив:
Гуси, гуси!
Га-га-га!
Есть хотите?
Да-да-да...
Вам барыня прислала
В туалете сто рублей.
Ах, ты не стой, не стой
На горе крутой...
Санька прыснул, а вышедшая из барака женщина в ситцевом платье в горошек остановилась и недоуменно посмотрела по сторонам. Степан самозабвенно голосил:
Эх, матаня-таня-таня,
Таня, душечка моя...
Солнце всходит и заходит,
А в тюрьме моей темно.
- Тьфу ты, господи! - наконец-то увидела его женщина. - Ты, Степа, здоров? Все песни в кучу собрал!
- Покури называется, - обиделся за друга Санька.
- Попурри, - поправил его Степан и снисходительно посоветовал: Концерты-митинги надо посещать, тетя Катя! Балалаечник в Народном доме, знаете, как это попурри разделывает?
- Тебе тут не Народный дом! - строго заметила тетя Катя. - Люди живут. И нечего жилы тянуть. Слыхал?
- Ага... - кивнул Степан и запел еще громче:
Эх, на улице костерики горят,
У костериков солдатики стоят...
Ах вы, сени, мои сени,
Сени новые мои...
- Чем по крышам болтаться, мать бы у булочной сменил! - рассердилась тетя Катя. - Спишь все?
- А сами?
- У меня с ночи очередь занята. Глафира стоит.
- Эксплуатируете малолетних? - строго поинтересовался Степан.
Тетя Катя махнула рукой и, затянув узел платка под подбородком, пошла со двора. Степан поглядел ей вслед, пошарил в карманах, обернулся к Саньке.
- Закурить есть?
- Откуда?! - пожал плечами Санька.
- Жизнь!.. - Степан улегся на спину и зажмурил глаза.
