Там, в Финляндии… - [8]
Освободив один из проходных бараков на краю лагеря, подальше от посторонних глаз, они выстраивают всех на плацу и группу за группой, неведомо с какой целью, пропускают через загадочный барак. Мы видим только, как один за другим исчезают в тамбуре барака наши товарищи, а затем вдруг снова появляются, но уже с другого конца, неестественно выскакивая с заднего хода и поспешно занимая места в своей группе, которая оказывалась теперь на другом конце лагеря, обособленно от остальных, ожидающих своей очереди.
— Что там происходит? Что еще они с ними там проделывают? — гадаем мы.
Одна за другой следуют группы через барак и строятся там же, где и первые. Это слишком далеко, чтобы расспросить их, а им ответить и предостеречь нас. Так в полном неведении обо всем происходящем в бараке подходит к нему наша группа. Уже у самого входа я замечаю в тамбуре двух конвоиров. Вот они услужливо распахивают дверь перед очередным входящим, чтобы моментально захлопнуть ее за ним. А вот, наконец, и мой черед! Дверь передо мной сразу открывается, и я вхожу в помещение, чтобы, будучи ощупанным с головы до ног, тут же под зверскими пинками двух других дюжих молодчиков грохнуться на пол. Пытаясь подняться, я под новыми ударами одного из них успеваю, однако, заметить, как второй, вытряхнув мой мешок, привычно роется в моих пожитках и, не найдя ничего путного, ловко отшвыривает их в глубь барака. Осыпаемый пинками, я кидаюсь подбирать свой жалкий скарб и получаю очередную порцию изуверских ударов от следующей пары немцев, спасаясь от которых, бегу к задней двери. На пути к ней я миную еще несколько таких пар, выстроившихся вдоль всего барака, получая от каждой увесистые тумаки, от которых вновь распластываюсь на полу, чтобы затем снова проворно вскочить и бежать, что есть мочи, к спасительному выходу. А вот и распахнутая передо мною дверь, но в то мгновение, когда я был готов проскочить в нее, я получаю такое «напутствие» от замыкающей пары, что, как пушинка, выпархиваю наружу и, не в силах очухаться, мчусь без оглядки, со всех ног в строй.
— Ну как, исповедался? Здорово досталось? Не отобрали ничего? — сыплются на меня вопросы.
— Чего это они перебесились? — недоумеваю я. — Никак ищут что?
— Оружия доискиваются и еще кое-что, что мы тогда из кают да кладовых у них поизымали. Кажись, много чего у некоторых пропало. А заодно и на нас за свой позор отыгрываются. Шутка сказать, пленных бросили, а сами, как крысы с тонущего корабля, наутек. На всю Европу ославились, да и не только на Европу — всему миру теперь будет известно ихнее «геройство». Такое ведь не замолчишь — повсюду разнесется! Вот и бесятся, вымещают свое зло на нас, грешных, словно не они, а мы во всем этом виноваты.
После обыска и суровой науки послушания всех нас позагоняли в бараки и стали всячески препятствовать нашему общению с местным населением. Всякий, кто отваживался перекинуться словцом с людьми за проволокой, получал теперь такое внушение, после которого долго потом не мог опомниться. В нашу новую жизнь на земле Финляндии властно вступали прежние, заведенные для нас, изуверские порядки, о которых мы было уже подзабыли за эти кошмарно тревожные дни. Все возвращалось на круги своя.
На следующий день нас выстроили всех перед бараками, выдали каждому по целому небольшому батончику хлеба (надо же!..) и что-то еще из эрзац-продуктов и погнали на железнодорожную площадку. А некоторое время спустя, расположившись на полу валетом (иначе бы не уместились для ночлега), мы тряслись в крохотных и узких финских товарных вагончиках, охваченные неотступными думами о своем будущем. Ритмично постукивая колесами на стыках, поезд мчал нас на север, куда-то в самую глушь незнаемой нами Финляндии…
ТАМ, В ФИНЛЯНДИИ…
На новом месте
Вот уже несколько месяцев мы в Финляндии.
С прибытием сюда наше положение не только не улучшилось, но стало еще более невыносимым, чем прежде. К голоду, побоям и сопутствующей им повальной смертности — обычным спутникам оставленных позади лагерей — теперь добавились изнурительные каторжные работы. А совсем недавно, ничего не зная о месте и целях нашей переброски, мы всю дорогу питали призрачную надежду на лучшее, убеждая себя, что хуже того, что было, уже не будет. Наивная надежда эта поддерживалась предположением, что везут нас, несомненно, на работы, а это — совсем не то, что постепенное угасание и неизбежный конец за лагерной проволокой.
— Раз заставят работать, значит, и кормить все-таки будут. Голодным-то немного наработаешь, — рассуждали некоторые неисправимые оптимисты, основываясь на своей довольно сомнительной логике и встречая неизменный отпор тех, кто не поддался самообольщению.
— Они вас накормят! — охлаждали их пыл скептики. — Не знаете вы немцев! Да у них и с пустым брюхом, как миленький, света невзвидя, работать будешь. Переугробить нас всех им ничего не стоит. Позагнемся — на наше место других пригонят. Только и всего-то!
Доставленные тогда на место глухой морозной, а вдобавок еще и шальной ветреной ночью продрогшими до костей и с голодными спазмами в желудке, мы покидали кузова автомашин с тайной надеждой на хотя бы мало-мальски теплый кров и черпак горячей бурды. К нашему великому разочарованию, ничего этого здесь не оказалось, и все наши радужные замки тут же в одно мгновение рухнули. Совершенно неожиданная картина открылась нашим глазам. Вместо оборудованного лагеря с жилыми бараками, обнесенными, как правило, двумя рядами колючей проволоки, перед нами на пригорке лежала окруженная со всех сторон темной стеной высокого леса и слабо освещенная одними фарами доставивших нас автомашин, довольно обширная, ровная голая и унылая площадка, которая, похоже, только накануне была поспешно очищена от деревьев: повсюду торчали пни и виднелись неубранные и полузанесенные снегом завалы обрубленных хвойных сучьев. Лишь на самом краю ее, совсем невдалеке от нас, из темноты неясно проступали очертания штабелей каких-то строительных материалов да нескольких странных круглых сооружений, смахивающих на киргизские юрты.
