Там, в Финляндии… - [77]

Я уже куда более спокойно воспринимаю и неожиданные перемены, и далекий, кажущийся таким поистине бесконечным путь, столь щедро устилаемый нашими телами. И что бы еще не ожидало и не предстояло нам пережить на этом пути, я неожиданно осознаю себя готовым ко всему и способным противостоять любым, казалось бы, самым непредвиденным обстоятельствам и пережить самые непреодолимые трудности.

А впереди у нас — далекая и загадочная Норвегия. Что-то нас ждет на пути к ней? Что нам еще преподнесет судьба?

ТРИНАДЦАТЬ МЕТРОВ

День для нас начался обычным построением, получасовой выстойкой на морозном, продутом всеми ветрами плацу в ожидании конвоя и полуторачасовым переходом к назначенному участку. Новым по прибытии на место оказался лишь строжайший запрет удаляться от прокладываемой трассы далее чем на тринадцать метров.

— Капут! — грозились конвоиры, многозначительно потрясая оружием.

До сих пор никому из нас даже в голову не приходило учитывать расстояние, на которое нам порой доводилось удаляться от своего рабочего места за тем или иным инструментом или материалом, а тем более измерять его, если не метрами, то хотя бы шагами, и вполне понятно, что новая затея немцев отнюдь не вызвала у нас особого восторга и одобрения.

— Выдумывают черт те что!..

— Все побеги мерещатся. Неспроста понагнали караульных-то. Почитай, на каждого пленного по конвоиру.

— Да уж куда тут бежать-то с нашими силами? Ноги-то вот что плети стали.

— Отмеривать нам теперь эти тринадцать-то метров, что ли, если понадобится за чем идти?

— Вот, вот! Гадай теперь, где они, эти тринадцать-то метров кончаются!

Приняв подобное нововведение за очередную арийскую блажь, мало что меняющую в нашей повседневной обстановке, и потому, не придав ей особого значения, мы не могли себе тогда даже представить, что спустя некоторое время она весьма решительно даст о себе знать и приведет к отнюдь не маловажным событиям, обернувшись для одного из нас подлинной трагедией.

Не успев освоиться на новом для нас участке и войти в обычный ритм каторжного дня, мы тут же услышали хорошо всем знакомый, отрывистый собачий рык Черного унтера, на счету которого был не один десяток загубленных им военнопленных. Грозное рычание его относилось к известному всему лагерю, совсем еще юному Маэстро, прозванному так вначале самими немцами, а вслед затем и нами за бесподобное изготовление всякого рода резных деревянных поделок и игрушек, пользующихся небывалым спросом у конвоя. Подозвав его, Черный потребовал принести ему к костру виднеющуюся невдалеке железную лопату, намереваясь по обыкновению поджаривать на ней хлеб. Выполняя приказание, ничего не подозревающий Маэстро направился было за требуемой лопатой, но, не дойдя до нее, внезапно услышал за спиной угрожающий и ничего хорошего не сулящий дикий рев беснующегося конвоира.

— Хальт! — неистово орал тот, угрожающе вскидывая автомат. — Цурюк, доннер веттер![69]

Тут-то мы и вспомнили о тринадцати запретных метрах. Не вспомнил о них лишь Маэстро. Недоумевая, он оглянулся на неистовый крик Черного, продолжая, однако, свой дальнейший путь к лопате. И тут случилось то, что буквально ошеломило и потрясло нас. На глазах у всех Черный решительно и хладнокровно нажал гашетку и пустил длинную очередь по приближающемуся к лопате Маэстро. В начале нам подумалось, что автоматная очередь была пущена просто для острастки, но, когда Маэстро, весь перекосившись, схватился руками за грудь, а затем всем туловищем несуразно ткнулся в глубокий снег, обагряя его дымящейся на стуже алой кровью, нам стало ясно, что в действительности произошло.

— Убил ведь зверюга парня! Право, убил…

— Вот те и тринадцать метров! Они для того их придумали, чтоб проще было с нашим братом разделываться.

— Фашист, он фашист и есть! Родную мать и ту не пожалеет, не то что какого-то там игрушечника, да еще из пленных! — негодовали мы, прислушиваясь к разглагольствованию Черного, с жаром убеждающего сбежавшихся мастеров и конвоиров, что им решительно пресечена явная попытка побега.

Никому из нас не требовалось доказывать, что все мы стали очевидцами явно преднамеренного убийства, свидетелями обыкновенной расправы с неугодным и доселе не смирившимся пленным. Невольно припомнилось, как совсем недавно Маэстро наотрез отказался выполнить заказ Черного на хитроумную игрушку.

— Нашел дурака — задаром ему стараться! — горячился он тогда, делясь с нами обидой. — В который уже раз надувает! Насулит и хлеба, и супа, и табаку, и еще черт те чего, а заполучит вещь — и поминай как звали, словно и не обещал ничего. Да что я ему, обязан, что ли, все задарма делать? Другие-то вот держат слово, а у него оно что плевок. Пообещать — пожалуйста, а расплачиваться — необязательно. Чего еще, дескать, тут с пленными-то церемониться? Ну нет, не на того фашист нарвался! Черта с два еще что-нибудь от меня получит!

Теперь этот инцидент с Черным предстал в новом свете, заставил вновь заговорить о нем и открыл наши глаза на истинную подоплеку случившегося. Ни у кого из нас не оставалось ни малейшего сомнения в том, что Черный, пользуясь удобным случаем — Маэстро якобы нарушил строгий запрет, — попросту свел свои счеты со строптивым военнопленным, заведомо зная, что это останется безнаказанным.