Там, в Финляндии… - [76]

— Чего не спишь? — снова доносится из-под укрытия голос моего соночлежника. — Выспаться ровно бы еще некогда было. Не намучился за день?

— Ребят жалко, — признаюсь я. — Днем досталось и теперь на ногах, а вокруг вода и прислониться негде. Утром совсем идти не смогут. Верная смерть таких ожидает. И помочь-то нечем.

Мои слова доходят до слуха несчастного одиночки. Проходя мимо, он жалобно всхлипывает и невнятно цедит:

— Да уж скорей бы подохнуть, что ли! Мука одна — не жизнь!

Шахтер поспешно высвобождает голову.

— Захочешь помочь — всегда поможешь, — заявляет он и, уже обращаясь к невольному слушателю, добавляет: — Не торопись подыхать — успеешь. Сейчас надо о жизни, а не о смерти думать. Зря вот ты бобылем держишься, друга себе не подыщешь. Где одному не под силу, вдвоем все по плечу. А дела у тебя, погляжу, и впрямь неважны. Придумать что-то надо.

Мы устраиваем краткое совещание и выносим соответствующее решение: потеснимся малость, не погибать же парню в самом деле.

— Лезь в середку! — решительно заявляет дядя Вася. — Притиснем с боков — мигом отогреешься. Только ладком устраивайся, не то развалишь все домовье наше.

Наш опекаемый не заставляет себя долго ждать и поспешно протискивается меж нами. Он некоторое время дрожит в ознобе и, наконец, пригретый нами, успокаивается. Но не успокаивается шахтер.

— Мужики! — вопит он на все болото. — Надо же совесть иметь! Наш же брат мыкается в воде без места. Погибают люди, а нам хоть бы хны. Надо же помочь ребятам, выручить их из беды.

Его зычный голос переполашивает постовых и будит все болото.

— Да кто там? У нас есть место… Одного и мы можем принять. Сюда давай! Один сплю, а кровать варшавская, двуместная. Веселей вдвоем-то будет… — послышались тотчас же дружные отклики.

Мы внимательно следим за тем, как одна за другой исчезают одиночные фигуры бездомников, и отвлекаемся от наблюдения только тогда, когда на болоте не остается ни одной неприкаянной тени. Вскоре шум над болотом стихает, и успокоенные наступившей тишиной постовые возвращаются к насиженным местам у неутухающих костров.

— Вот те и помощь! А то — «помо-о-очь нечем», — передразнивает меня шахтер. — Захочешь, так все сделаешь.

Утром, чуть свет, мы снова в пути. На этот раз мы идем с шахтером в голове колонны, где идти не в пример легче, чем, давясь поднятой пылью и неизменно отставая, трусить вдогонку за передними в хвосте, изнемогая от непосильной клади и усталости, подстегиваемые беспрестанной тревогой очутиться последними и стать очередной жертвой распоясавшегося конвоя. Привилегией идти сегодня в числе первых я всецело обязан инициативе дяди Васи. Не успевает стихнуть команда к походному построению, как он одним рывком поднимает меня с нашего изрядно осевшего лежбища и самым бесцеремонным образом тащит меня в голову колонны.

— Иди-кось, иди! — не давая мне опомниться, подгоняет он меня, подбадривая по пути весьма чувствительными тычками. — Объясняться опосле будем — знаю, что делаю!

Только достигнув намеченной цели и заняв в строю желаемые места, он, облегченно вздохнув, успокаивается и как бы вскользь роняет:

— Хватит в хвостах-то околачиваться! Не все нам в последних ходить, нехай и другие испробуют.

Сознание, что на этот раз мы не поплетемся в изнуряющем хвосте, а пойдем едва ли не первыми, придает нам сил и заметно поднимает наше самочувствие. С этим бодрым и приподнятым настроением мы и трогаемся в дальнейший путь.

— Ну, как спалось? — уже на ходу допытывается шахтер.

— Неплохо, знаешь, — усмехаюсь я.

— А-а-а! Я что говорил? Говорил, что вдвоем нам сам черт не брат и ничего не страшно будет? А?

— Говорил! — подтверждаю я.

— То-то вот! Духом только не падай — все переживем!

Я не забыл ночной беседы. Она все расставила по своим местам, и сейчас меня не страшит дорога и не пугают никакие трудности.

— Есть от чего приходить в отчаяние, но мы не этакое видели и не такое пережили, а все еще дышим. Живы будем — не помрем и теперь! — бесповоротно решаю я.

Перед нами все тот же нескончаемый и гиблый путь… Колышется над колонной облако поднятой ногами дорожной пыли. Безостановочной трусцой гонятся за передними отстающие. И так же глумятся и расправляются над ними конвоиры. Но, припоминая все высказанное шахтером, я уже не чувствую отчаяния, не ощущаю вечно сосущего голода и слабости в ногах, и даже непосильная кладь кажется мне на этот раз едва ли не вдвое легче.

— А мне и в самом деле нельзя погибать! — размышляю я про себя. — После всего пережитого было бы просто нелепым и непростительным погибнуть в самом конце войны. Нет, надо во что бы то ни стало выжить, хотя бы для того, чтобы сохранить и донести до народа и потомков этот страшный груз тяжких и кошмарных воспоминаний обо всем виденном и пережитом, поведать всему миру о поучительной судьбе нашей растаявшей и бесследно исчезнувшей девятки, об основательно поредевшей, некогда снятой с тонущего «Гинденбурга» и неоднократно восполняемой тысяче, о нашем, наконец, по существу истребленном поколении, — одним словом, обо всем том, что смог и сумел сохранить и запечатлеть в своей неугасимой памяти.