Там, в Финляндии… - [68]

— Мели больше! — раздаются недоверчивые голоса. — Нам только и делать теперь пешком по полтыще. На первой же сотне половина загнется. Придумает тоже!

— Значит, не хотите пешком? — подливает масла в огонь Павло. — Тогда машины затребуем. Чего тут стесняться в самом деле!

Час спустя сообщение Павло полностью подтверждается основательно разведавшим обстановку дядей Васей, и тотчас же стихают все разговоры. Всем нам хорошо известно, что такое пеший этап, и мы знаем, что немногим суждено одолеть этот путь и дойти до его конечного пункта. Угадав наше настроение и признав себя невольным виновником его, дядя Вася пытается выйти из неловкого положения и подбодрить нас.

— Ничего, мужики, не переживайте! — говорит он. — Я вас расстроил, я вас сейчас кое-чем и обрадую. Вы вот головы ломаете да допытываетесь все, с чего это вдруг, ни с того ни с сего, с немцами такое приключилось — сорвались вдруг с мест, как настеганные, да и давай бог ноги, словно за ними кто гонится: лагеря за собой жгут, мосты на железке взрывают, уничтожают по пути все, не только свое, но, к вашему сведению, даже финское, нас вот с вами куда-то в Норвегию гонят? Так все это, дорогие вы мои, потому только (вот теперь-то стойте крепче и не падайте), что четвертого сентября Финляндия капитулировала, вышла из войны с Советским Союзом и теперь больше с нами не воюет. Мало того, по требованию нашего правительства она разорвала все отношения с Германией и потребовала до 15 сентября вывести все ее войска со своей территории, иначе они будут интернированы. Ну, то есть задержаны и разоружены, а затем переданы их противнику в качестве военнопленных. Вот немцы и переполошились теперь. Дело-то у них здесь к «капуту» подошло. Ну как, признавайтесь, устраивает это вас?

Огорошенные этой поистине потрясающей новостью, мы некоторое время оцепенело молчим, как немые, не находя слов, а затем, словно сорвавшись с цепи, начинаем кричать и галдеть все разом, не слушая и перебивая один другого.

— Так вот, значит, почему они тикают-то: боятся, как бы самим в плену не очутиться. Выходит, пришла-таки и на старуху проруха! Здорово получилось, ничего не скажешь!

— Потикаешь тут, когда финны с нами замирились да против их повернули. Кому охота, наглядевшись на нас, в плену-то оказаться?

— Вот бы им самим побыть в нашей-то шкуре!

— Ну, в нашей-то шкуре им не бывать. Ни наши, ни союзники с ними бы не стали так-то обращаться. Это ведь только с нами, безродными да внезаконниками, так-то можно, а с ними никто такого не позволит.

— Интересно, что же теперь с нами-то будет? Для чего это они нас с собой прихватили?

— Радуйся, что хоть в яму-то за баней не уложили, а то — для чего с собой прихватили? Да для того, что думают еще работенку тебе подыскать да на ней тебя, олуха, задарма использовать.

— А хрен редьки не слаще: в яму не попал, так на этапе загнешься. Они и по дороге нас немало уложат. Дай-то бог хоть половине до Норвегии дотопать.

— Да, это им не впервой — постараются.

— Эх, вот бы когда драпануть-то! — слышится голос Павло. — В самый раз теперь только и бежать. Другого такого случая может боле не представиться. Залечь где-нибудь в лесу, выждать, когда фрицы из Финляндии смоются, а опосля финнам сдаться. Они теперь обязаны нас нашим передать. Как думаешь, Полковник, правильно я говорю?

— Да что и говорить, момент самый что ни на есть подходящий. Другого такого, пожалуй, и в самом деле не дождешься, — соглашается Полковник. — Подумать об этом, во всяком случае, стоит.

А возбуждение, разбуженное шахтером, не спадает, и разговорам не видно конца.

— Откуда это все ты выуживаешь? — допытываюсь я у него.

— А сорока-то на что? Сами же когда-то заподозрили, что мне все какая-то сорока на хвосте приносит. Вот от нее всю информацию и получаю, — скалит он свои лошадиные прокуренные зубы.

— Да будет тебе! — с досадой отмахиваюсь я. — С тобой всерьез, а ты все шуточками отделываешься. Можно бы, кажись, уже и поделиться секретом.

— Так ведь когда секретами делятся, они уже перестают быть секретами, а я этого делать сейчас не вправе, особенно в нашем-то положении. Сам должен понимать, не маленький. Ты уж понапрасну-то не обижайся.

— Да ладно уж, черт с тобой! Не говоришь — не очень-то и надо! — отступаюсь я от него. — В конце концов, не в этом суть. Важно не где и как, а что выудил. А выуживаешь ты, признаться, далеко не пескарей. За такие уловы даже награждать бы следовало.

— То-то вот и оно!

Переночевав в пустующем лагере для военнопленных, эвакуированных до нас, мы чуть свет получаем паек и, к немалому нашему удивлению, по паре одеял и по три комплекта латаного обмундирования. Скудный паек мы сразу поспешно и жадно уничтожаем, с обмундированием же и одеялами, этой непредвиденной и обременительной в пути поклажей, навязанной нам, как разъяснил переводчик, «для транспортировки», долго и нехотя возимся.

— Дождались «обновки»! — ворчит Колдун. — Зимой не то что обуть-одеть, остатные портки стягали, а теперь вот силом пихают. Не хошь да бери!

Немецкая скаредность надолго останется в нашей памяти. О ней зримо свидетельствуют наши гниющие пальцы и трупные пятна пролежней, и мы с содроганием вспоминаем о зимних бедствиях. В сквозящих отрепьях и развалившихся колодках, едва не на босу ногу, мы, что ни день, обмораживались на свирепых ледяных ветрах и месяцами валялись на голых нарах. Теперь, когда все это уже позади, а одежда и обувь на время несколько утратили прежнее значение и даже стали некой обузой, нас, словно в насмешку, заваливают ими. Бранясь и негодуя, мы заканчиваем наконец упаковку увесистых кладей и критически осматриваем их. Результаты осмотра нас окончательно добивают.