Там, в Финляндии… - [70]

— Я!

— Я не могу!

— Меня запиши… У меня ноги больные! — слышатся отовсюду крики желающих.

Вопрошающе смотрит на нас Папа Римский.

— Попроситься разве и мне? Силов моих больше нет идти дальше! — колеблется он в ожидании нашего совета.

Лицо его, перекошенное болью, выражает такое неподдельное страдание и вызывает такую жалость, что мы сразу же отвечаем:

— Да чего тут думать-то? Просись, конечно! Одно только и остается. С твоими ногами все равно далеко не уйдешь.

Больных и отстающих опрашивают и бегло осматривают. Покончив с этим, немцы выстраивают их и ведут за поворот дороги, где их якобы ожидают машины. В их рядах мы успеваем приметить радостное лицо Папы Римского. Светлым и детски наивным взглядом прощается он с нами, радуясь, что ему не придется больше идти пешком.

— Доброго пути! Благополучно доехать! — от всей души бросаем мы ему вслед.

Не переставая улыбаться, он машет нам рукою. С чувством какого-то еще не осознанного сожаления провожаем мы товарищей глазами. Сгибаясь под тяжестью клади и еле волоча разбитые ноги, несчастные едва плетутся по дороге и скрываются за поворотом.

— А ты-то чего остался? — удивляемся мы, внезапно заметив Яшку. — С ногами-то у тебя не лучше. Ехал бы машиной, глядишь, и силы, и ноги бы сберег.

— Бог даст, можа, и так дойду, — глуповато отнекивается он. — На машинах мест для всех тоже не хватит.

— Смотри, тебе виднее. Пожалеешь потом, да уж поздно будет.

Проходит некоторое время после ухода товарищей, как из-за поворота до нашего слуха неожиданно доносится долго не умолкающее стрекотание автоматов и какой-то многоголосый жуткий душераздирающий вой. От неожиданности мы вздрагиваем и настороженно прислушиваемся.

— Постреляли!!! Даю слово, что постреляли ребят! — вырывается у Полковника. — Вот тебе и поехали машинами! Обдурили их проклятые фрицы! Эх, Папу Римского-то вот мы сами на смерть подтолкнули! Ну, твое счастье, Яков, что не пошел с ним. Лежать бы и тебе сейчас в кювете.

От волнения мы не можем вымолвить ни единого слова. Коварное и подлое убийство ни в чем не повинных товарищей ложится на сердце чудовищно тяжким камнем. Для нас, еще живых, оно приобретает отныне особое значение. Теперь мы можем судить о том, что нас ждет впереди и на что мы теперь можем рассчитывать в дороге.

Вскоре конвой, сопровождавший несчастных в их последний невозвратный путь, появляется из-за поворота. Немцы приближаются, оживленно переговариваясь и не переставая чему-то улыбаться, словно побывали на веселой вечеринке. Ни малейшей тени сожаления и угрызений совести мы не находим на их лощеных холеных лицах. Дойдя до нас, они, как ни в чем не бывало, расходятся по своим местам, и колонна снова продолжает путь.

— Дорвались стервятники до человечины, отвели душу! — весь трясясь от злобы, хрипит Яшка. — Теперь отведав, во вкус войдут, подавай только. Вот помяните мое слово!

Расправа над беззащитными пленными в самом деле разожгла интерес немцев к подобным изуверским сценам. Не прошло и часа, как мы действительно стали очевидцами события, подтвердившего слова Яшки, жертвой которого на этот раз стал сам Колдун. Как ни крепился Яшка, превозмогая себя, от нас не могло укрыться, что силы его на исходе и вот-вот он не выдержит и отстанет. Задыхаясь от усталости, он эле тащится, прихрамывая и корчась от невыносимой боли в ногах.

— Держись, Яшка! — делаем мы жалкую попытку подбодрить товарища. — Нельзя отставать! Сам видишь, что делают с отстающими. Тянись уж как-нибудь до привала. Захотят жрать — все равно остановятся.

Собрав остаток сил, Яшка некоторое время держится наравне с нами, но затем, убедившись в тщетности своих усилий, делает неприметную попытку поотстать от нас. Заметив это, Полковник тут же хватается за его котому.

— Давай подмогу! Передохнешь немного, пока несу, а после снова возьмешь.

— Уйди! — отталкивает его тот. — Свою еле прешь, а еще за чужую хватаешься. С непривычки это у меня — давно с ношей не хаживал. Втянусь вот, легше будет.

— Ну, как знаешь! А только уж раз сейчас отставать собрался, то скоро и в самом деле в хвосте окажешься.

— Ну-к, что ж! Оно даже и лучше позади-тось. Народу меньше и идти спокойней.

Оставив Колдуна в покое, за разговорами мы на время вовсе забываем о нем. Неожиданно колонну останавливают. Отыскивая причину остановки, мы озираемся по сторонам и застываем с раскрытыми от изумления ртами. Только что шедший рядом Яшка на наших глазах барахтается сбоку от колонны в дорожной пыли, окруженный глумящимися над ним конвоирами. Окончательно обессилев, он не думает подыматься. Его беспрецедентное упрямство выводит конвой из терпения. Зверея от злобы, один из унтеров подымает автомат и, не целясь, стреляет в несчастного. Пуля, однако, щадит Яшку. Она царапает ему скулу, оставив на лице кровавую борозду.

— Яшка, вставай! Вставай, Яшка! — испуганно кричим мы. — Убьют ведь, дурной!..

— Все одно теперь, — размазывая по лицу кровь, безразлично отмахивается он рукой. — Конец пришел, мужики, Колдуну. Отколдовался Яшка. Так что не поминайте лихом, ежли кому когда и досадил.

Он произносит это каким-то чужим и удивительно спокойным голосом, и на лице его, залитом кровью, мы не находим ни тени волнения, ни признаков боли.