Там, в Финляндии… - [51]

Тронутые сочувствием, мы не знаем, как и чем отблагодарить товарищей. Не в силах сдержать волнения, я жму руку шахтера, а он стеснительно оправдывается, словно сделал что-то предосудительное и неуместное.

— Ну, ну! О чем тут говорить? Кто же нам поможет, если мы сами этого не сделаем? Какая еще тут благодарность? Хороши бы мы были, если бы пальцем не пошевелили для товарищей.

Нас окружают остальные. Они также не могут говорить от волнения и только неловко трясут руку дяде Васе. Шахтер вскоре и сам не выдерживает, и я замечаю, как он быстро проводит рукой по лицу, словно смахивает некую паутину.

Перед сном, когда полицай в сопровождении конвоира приходит закрыть нас в палатке, мы уныло клянчим у них дров и, как и следовало ожидать, получаем безусловный отказ. Сегодня он не особенно нас тревожит.

— Черт с вами! — бросает им вслед Павло. — И без вас обойдемся! Ребята выручат!

— А ты очень-то не храбрись! — одергивает его Полковник. — Услышат вот, так будет тебе от немцев выручка. Да и палатка еще добавит, чтоб держал язык за зубами.

Когда стихает скрип шагов за дверями, мы, словно одержимые, срываемся с места и спешим к печке. Вскоре в ней вспыхивает робкий огонек. То потухая, то вновь вспыхивая, он озаряет стены палатки и сверкает в изморози, покрывающей стены. Через полчаса печь раскаляется едва ли не докрасна. От нестерпимой жары в одно мгновение оттаивают потолок и стены, и нас окутывает облако испарений, совсем как в бане. Недавно чуть ли не с боем мы протискивались к источнику тепла, теперь же спешим отодвинуться от него подальше, спасаясь от жары, выделяемой печью.

— Не уноровишь! То холодно, то жарко! — иронизирует Кандалакша, стоически перенося жару и не думая расставаться с печкой.

Отогревшись впервые за несколько дней, мы оживляемся и забываем о невзгодах. Снова текут тихие задушевные разговоры, прерываемые изредка вспыхивающей перебранкой — постоянной спутницей голода и лишений.

— Дружней жить надо да помогать во всем друг другу, — приходит к заключению Полковник, — тогда и выжить можно. Все наше спасение теперь в этом. Не будет этого — вымрем все, как мухи. А выжить нам назло фашистам обязательно надо!

Он долго еще продолжает распинаться на эту тему, хотя никто из нас не думает ему возражать.

Теперь мы, возвращаясь в палатку, твердо уверены, что найдем в ней запас дров, заботливо приготовленный нашими соседями, и ночь проведем в тепле.

Ничто не ободряет так, как поддержка товарищей! Сознание, что тебя окружают друзья, в любую минуту готовые помочь тебе, согревает каждого теплом товарищеской спайки. Не будь ее, навряд ли можно было выдержать и выжить в этих условиях. В соседних палатках смерть частенько косит наших товарищей, у нас за это время не было ни одного случая, исключая насильственный конец Осокина с Жилиным. Поистине, есть чему изумляться немцам! Они не перестают удивляться нашему терпению и выносливости.

— Только не падать духом! — наставляет Полковник. — Надо внушить себе, что ты все способен перенести, все пережить и, несмотря ни на что, остаться живым. Тот, кто найдет в себе силы, чтобы убедить себя в этом, найдет силы и для борьбы со смертью.

Невероятно, но Полковник за считанные дни стал до изумления похожим на Андрея. Та же ненависть к фашистам, та же решимость перенести все и вся, то же трезвое понимание всего происходящего на свете и то же желание растолковать это другим. Слыша его рассудительный голос, невольно представляешь, что это совсем не Полковник, а загубленный Осокин говорит с нами. Действительно, присутствие Полковника среди нас действует на всех самым благотворным образом. Такой уверенностью, бодростью и силой веет от него, что невольно ободряешься сам.

— А все-таки неплохо бы фрицам нос утереть, — вторит Полковнику Павло. — Как ни стараются они нас в гроб заколотить, назло им надо остаться живыми. Подохнуть легче всего, а в плену и того проще, а вот выжить наперекор всему — это просто здорово и достойно уважения и похвалы! Так давайте держаться, мужики, назло всему!

После всего пережитого за эти дни в нем, как и в Полковнике, также произошла разительная перемена. Он стал более серьезным, меньше задирает товарищей и почти совсем отстал от озорства. Так, сам того не сознавая, Павло-Радио распрощался в плену со своей юностью и обзавелся отныне «аттестатом зрелости»; он явно тянется к Полковнику, становится заметно, что между ними с некоторых пор установилась близость, очень похожая на подлинную искреннюю дружбу.

Призывы обоих делают палатку неузнаваемой. Мы оживаем, приосаниваемся. Перебивая один другого, строим самые невероятные планы на будущее, изощряемся в выдумках насолить немцам и утереть им их арийские носы.

— Вот договоримся, давайте жить еще дружнее, — предлагает Полковник, — во всем помогать один другому и всем, чем только можно, пакостить фашистам. Жилиных среди нас, кажется, больше нет — опасаться нечего. Если приведется погибнуть, так хоть не даром. Все не так обидно будет! Идет?

Согласием отвечает ему палатка.

А немцы беснуются… Давно миновали все прежние сроки сдачи дороги, назначены новые, которые, в свою очередь, также подходят к концу, а дорога все еще строится, и окончанию строительства не видно конца. Уже завершены и свернуты работы на смежных с нами участках, и только нам по-прежнему далеко до окончания. Словно бельмо на глазу, торчит наш участок перед немцами, срывая сроки и препятствуя открытию движения. Дорога на нем проложена немногим более половины. Дальше она почти не двигается.