Там, в Финляндии… - [53]

— И всегда-то ты, Колдун, на все тень наводишь! — набрасываемся мы на него всей палаткой. — Люди тепла не чают дождаться, а ты их всех весной пугаешь. Где это слыхано, чтобы весной хуже, чем зимой, было? Заткнулся бы уж да не каркал, старый сыч!

— Не с ваше прожил — не грех и послухать. Зазря словом тоже не бросаюсь. Может, вспомянете еще не раз Яшку.

Безнадежно отмахнувшись от него, мы оставляем его в покое. Яшка умолкает и долго обиженно хлопает глазами. Не обращая больше на него внимания, мы возвращаемся к затронутой Павло теме и оживленно обсуждаем выгоды, которые сулит нам весна. Что там ни говори, а теперь легче будет.

Северная весна не похожа на свою ленивую, избалованную теплом и солнцем южную сверстницу. Ее приход в этих краях производит неслыханные превращения и сопровождается бурным таянием снегов, невиданным разливом безымянных речек и общим оживлением. Вступив в свои права, она в мгновение ока становится полновластной хозяйкой сурового края, и нет ничего, что не напоминало бы о ее приходе. За одну-две недели она освобождает дремавшую до этого землю от зимних пут, взламывает лед на бесчисленных лесных речках, за несколько дней сгоняет огромные сугробы снега и затопляет водой обширные болотистые низины. Повинуясь весне, все приходит в движение, от шума вешних вод пробуждаются безмолвные окрестности, оживают леса, оглашаемые неистовым хором птичьих голосов. Неподготовленных и незнакомых с ней немцев она застала врасплох. Бурное таяние снегов вызвало стихийный разлив воды. Затопив дороги в низинах, она отрезала людей от внешнего мира и стала безраздельной владычицей этих диких мест.

В первые же дни весеннего паводка даже безымянные речушки превратились в подлинные реки, а крохотные лесные озерки — в мощные водоемы, кои, размывая насыпное полотно, создали серьезную угрозу дороге. Для спасения своего детища немцы прилагают неимоверные усилия. Именно с этой целью часть команд с трассы перебросили на борьбу с паводком. Руками пленных немцы в спешном порядке укрепляют полотно дороги, возводят предохранительные дамбы, роют отводящие воду канавы. Убедившись, что всего предпринятого явно недостаточно, они не ограничиваются этим и не останавливаются даже перед мелиорацией болот. Затеяв это убийственное мероприятие, немцы возлагают его на штрафную палатку, считая, что это наиболее подходящее для нее наказание. И действительно, нельзя было придумать ничего более ужасного в это время года, чем работа в болотах. Как истые болотные солдаты, голодные, истощавшие и полураздетые, с утра до вечера мы роем глубокие канавы, отводя воду в низины. По колено в ледяной воде, по пояс проваливаясь в бурую болотистую жижу, мы клянем свою несчастную долю.

Дневные муки не кончаются для нас и по возвращении с работы. Нашим друзьям-соседям не всегда удается оказать нам помощь дровами. И тогда, промокшие до нитки, мы спим в нетопленой палатке, кутаясь от холода в то же самое тряпье, в котором работали днем. Сушиться нам негде, одежда наша остается сырой целыми днями, и по утру мы натягиваем ее на себя такой же влажной, какой она была накануне.

Последствия работы в болотах не заставили сказаться. Редко кто не жалуется на душераздирающий кашель и сопутствующие ему грудные боли, ревматические приступы лишают нас сна, цинга разъедает десны и расшатывает зубы. Употребление нами твердой пищи вызывает нестерпимые боли, и для того, чтобы справиться с полученным куском хлеба, нам требуется теперь куда больше усилий и времени.

— Что, насытились, клячи? — отваживается на шутку Павло. — Давно ли пайку за один мах сглатывали? Теперь сытыми стали. Важничаете.

— Пошел к черту! — огрызается Полковник. — Рад бы и сейчас сглотнуть да боишься, как бы вместе с хлебом и зубы не проглотить.

— А ты бери пример с Кандалакши, — не отстает Павло, намекая на кулинарную наклонность лесоруба. — Признал, что сытнее воды ничего нет. Даже вот хлеб перестал есть. Каждый кусок на ведро воды разводит.

Нам сейчас не до смеха, да и цинга не дает смеяться, но при упоминании о кулинарных странностях Кандалакши мы не в силах сдержаться и, не разевая ртов, беззвучно смеемся.

— А ведь тонко, сатана, подметил! — сквозь зубы цедит Полковник. — Как думаешь, лесоруб?

— Да уж так оно, — считая бесполезным запираться, в смущении соглашается тот. — Куда от беса денешься? Глаз молодой — все подмечает. И на язык востер. А над кем, как не над стариком, и зубы поскалить?

Мы все не без странностей. Разница лишь в том, что у некоторых из нас они переходят дозволенные границы. В наших нечеловеческих условиях они проявляются с особой силой и служат пищей для обоюдных шпилек, обижаться на которые у нас недостает сил. Придавленные несчастьем, мы с каждым днем становимся все безразличней к взаимным обидам и подчас не замечаем их.

А положение наше и в самом деле не из завидных. К мукам голода, изнурению и слабости присоединились болезни. Хроническая голодовка, побои, каторжный труд и простуда, нажитая в болотах, дают основательно о себе знать. Все болезненное, что до этого украдкой таилось в нас, ничем до поры не напоминая о себе, теперь решительно и властно рвется наружу. Раскрываются полузалеченные фронтовые раны, надрываются и кровоточат от кашля легкие, гниет и разлагается от цинги тело. К тому же и слабость, менее заметная зимой, с наступлением тепла становится настолько ощутимой, что при малейшем дуновении ветерка мы с трудом держимся на ногах, при каждом неловком движении теряем равновесие и падаем, спотыкаясь о каждую былинку. Как ни мучительны холода зимой, принуждая к действию, они крепили обескровленное тело, тогда как располагающая ко сну и покою оттепель окончательно ослабила нас и подорвала последние остатки сил. С каждым днем все сильней ощущается упадок, и мы сами на перестаем удивляться, как это еще держимся на ногах, откуда еще черпаем силы, чтобы таскать непомерно тяжелые бревна, дробить и выворачивать огромные валуны, разрабатывать каменистый грунт, укладывать бесконечные звенья пути, гатить и осушать болота?