Там, в Финляндии… - [28]

— С легким паром! — встречает нас кривляющийся Гришка-полицай. — А я тут о вас весь избеспокоился. Узнал вот, что в баню ушли, дай, думаю, хоть палатку проветрю.

Мы лихорадочно начинаем одеваться. Кандалакша, натянув на себя шинель, уже возится у печки.

— Баня называется! — ворчит он озлобленно. — Чахотку нажить после этакой бани — проще всего. Не до шуток, мужики! Давайте-ка дружней за работу, ежли окочуриться не желаете!

Мы бросаемся ему помогать, и только когда дрова в печке жарко разгораются, вдруг вспоминаем, что целый день ничего не ели.

— На кухню надо за баландой и хлебом идти, — предлагает Кандалакша. — С самого утра ни крошки во рту не было.

Мы поспешно кидаемся за посудой и, гремя ею, тянемся через лагерь к кухне и стучим в запертую дверь.

— Чего еще надо? — слышится сонный голос повара.

— Обед пришли получить, — поясняет Полковник. — В бане были.

— Вот черт подери-то! — появляясь в дверях и растерянно разводя руками, заявляет заспанный повар. — А я про вас забыл совсем. Надо было перед баней получить или предупредить хотя бы. Кто же о вас помнить должен? Самим уж надо было о себе позаботиться. А сейчас на кухне уже ничего нет — все пороз дано.

Но, ведя переговоры с изворачивающимся поваром, мы предусмотрительно косим глазами за дверь, и от нашего взора не ускользают несколько ведер на полу, полных брюквенной баланды, и буханки хлеба на полках.

— Ты уж не обижай нас, не оставляй без жратвы-то, — умоляет Кандалакша. — Со вчерашнего вечера ведь не емши, а с утра-то ведь снова на работу. Ну сам посуди, что мы там наработаем голодными-то? А у тебя вон и суп в ведрах остался, и хлеб на полках лежит.

— Где, где суп и хлеб? — задетый за живое и уличенный в обмане, орет взбешенный повар. — Где, я тебя спрашиваю? А ну, давай показывай!

Схватив Кандалакшу за шиворот, он затаскивает его на кухню.

— Показывай, где суп, хлеб где! — и, улучив момент, когда ничего не подозревающий Кандалакша склоняется над ведрами, схватывает увесистый массивный черпак и с маху обрушивает его на лесоруба, приговаривая при этом:

— Вот тебе суп! А вот это хлеб!

Когда оглушенный ударами Кандалакша валится на пол, повар, не выпуская черпака из руки, хватает его за ворот и, подтащив к дверям, вышвыривает к нашим ногам.

— Чего стали? — в бешеном исступлении орет он на нас. — Тоже супу с хлебом? Так я сейчас дам! Всех досыта накормлю!

Подняв черпак, он кидается с ним на нас. Разогнав нас, он с непоколебимым достоинством возвращается на кухню и невозмутимо захлопывает за собою дверь. Упрашивать — бесполезно, жаловаться — некому. На нас законы не распространяются — мы вне закона. А что еще может быть ужаснее этого? Это означает, что не только любой немец, но каждый из этих немецких прихвостней вправе прикончить любого из нас и ни за что не ответить. Недаром они ведут себя с нами столь нагло и безнаказанно. Волоча за собой оглушенного товарища, мы молча возвращаемся в палатку. Когда двери закрываются за последним из нас, мы все в том же молчании, с тоскливым нытьем голодного желудка и в состоянии полного угнетения расползаемся по своим местам и укладываемся спать.

— Вот и отдохнули, и поели! — охая от боли, сетует очнувшийся лесоруб. — День убиваешься на холоду да работе, думаешь, хоть в лагере обогреешься и отдохнешь, а вернешься сюда — и здесь жизни нет. На трассе немцы забивают насмерть, в лагере — свои изгаляются.

— Сейчас только разобрался в этом? — слышится слабый голос Андрея. — Давно бы пора понять, что у нас здесь два лютых врага — гитлеровцы и их прихлебатели из нашего же брата. Что фашисты к нам беспощадны, это еще понятно. Это у них от ненависти ко всему советскому. А вот чем можно оправдать поведение наших же соотечественников, свирепствующих полицаями и переводчиками, и тех, что окопались по баням, кухням, а нередко — в санчастях и всякого рода мастерских, как объяснить вот их гнусное отношение к своим же погибающим товарищам? Всем должно быть ясно, что честный советский человек, где бы он ни оказался, не будет таким выродком и предателем. Такими могут быть только явные сволочи, спасающие собственную шкуру, да всякого рода уголовное отребье, бывшее кулачье и злобствующие отщепенцы, сводящие свои счеты с Советской властью и ныне вымещающие все свое зло именно на нас. Война и плен развязали им руки, и вот теперь, чувствуя свою безнаказанность, они и злобствуют, загоняя нас в могилу.

Ничем не поколебать его убеждений, бесхитростно-простых, беспощадно-резких и предельно правдивых, и нам нечем ему возразить, опровергнуть или поставить под сомнение его доводы.

— Поприкончат они нас всех! К тому идет… И никуда нам от этого не деться, — вырывается внезапно с тоской у Алешки.

— А ничего не поделаешь! Такая уж, видно, нам судьба прописана, а от нее, как известно, никуда не уйдешь. Что на роду написано, того не миновать. Терпеть приходится — сам господь бог велел, — садится на своего любимого конька Папа Римский.

— Э-э-э, нет! Так не пойдет! Эвон куда загнули! — возражает Андрей. — Папу с Лешкой послушать, так конец свету пришел, и ничего уж с этим не поделать. Одно остается — поднять по-тараканьи лапки кверху и покорно ждать, когда тебя раздавят. Да опомнитесь, мужики! Я-то уважал вас всех за вашу спаянность, стойкость и непримиримость, а они вон к чему призывают! Экими слабодушными нытиками и примиренцами оказались. Ведь до сих пор крепились, переживали черт знает что, но не сдавались. И вот, на тебе, куда что подевалось? Стоило только пережить сегодняшнее, как тут же пали духом. А вам ли привыкать к голоду, морозам и зверским побоям? Да гоните вы от себя тоску и отчаяние, они до добра не доведут! Грош нам всем цена, если поддадимся унынию и упадку. В них-то и кроется наша погибель. Назло врагам нам следует беречь свои силы и не поддаваться слабостям. В этом наше спасение! Для нас еще не все потеряно. Верьте же в это, крепитесь и будьте стойкими и несгибаемыми до конца! Я так надеюсь на вас, дорогие вы мои!