Там, в Финляндии… - [26]

— Всего разукрасили! — продолжает свою оценку обычно немногословный Кандалакша. — Самый плохой хозяин и тот так скотину не бьет, как тебя немцы выходили. Дивлюсь вот, как еще все это сносишь только? Другой бы на твоем-то месте так давно б уже позагнулся.

— А я, признаться, так уже и не чувствую ничего, — находит в себе силы отвечать полуживой Андрей. — До того привык к битью, что даже и боли-то вот уже временами не чую. Совсем вот, как иная кляча. Из последних сил бедная выбьется, ездовой ее нещадно лупит, а воз ни с места. Поймет бедолага, что кладь ей не по силам, и остановится — хоть убей тут ее после этого. Даже не шелохнется под ударами, словно не ее и бьют. Так вот и я, что эта кляча, до того свыкся, что теперь меня навряд ли чем и прошибешь — дубленый стал, кожу хоть на барабан натягивай.

— И чего это они, фашисты-то, тебя так невзлюбили? — с наивным простодушием допытывается Папа. — Словно вот ты им соли в мармелад ихний насыпал. Прямо даже удивительно мне такое.

— Да что и говорить?! Кому-кому, а уж ему-то боле всех достается. Люто ненавидят фашисты таких-то вот несгибаемых, потому и заколачивают в гроб, — отвечает за Андрея, вступив в разговор, Полковник. — Знают они, что он им пятки лизать не станет и никогда с ними не смирится, потому вот и изводят. Чего тут еще не понимать-то?

Мы окружаем Осокина и тщательно исследуем его, сколь немощного физически и столь неколебимо твердого и сильного духом.

— Верно, что клячами все стали! — вскользь зло бросает Павло. — Ведь вот бьют нас нещадно, голодом морят да еще и работать заставляют, и ничего, работаем еще, хотя и полуживые, тянем свой гуж до издыхания. На что уж немцам, и тем в диковинку. Ведь это надо же — до чего дожили! Вот эту-то нашу силушку и выносливость да против проклятых ворогов бы обратить, тогда другое дело. Э, да что там говорить?! Глаза бы мои на вас не глядели: клячи, клячи и есть!

— Удивляться, что при всем этом мы еще не только живем, но вот даже еще и работаем, действительно есть чему, а вот что касается остального-прочего, так это ты тут напрасно, — вразумляет его Полковник. — Кое-что и мы, даже в этих условиях и при наших-то силах, да делаем. Об этом ты и сам не хуже нас знаешь.

— А чему тут удивляться? — слабым голосом пытается растолковать Андрей. — Давно всем известно, что выносливей и крепче русских никого на свете не было и нет. Ни один народ не вынесет того, что испытали, испытываем и, быть может, еще испытаем мы. Поставь на наше место хотя бы этих же немцев — через месяц же начнут дохнуть, как мухи осенью. И этим, Павлик, гордиться надо, а не попрекать. Зря ты тут о бездеятельности нашей заикнулся. А ведь сам отлично знаешь, что это не так, что и мы не спим и кое-что делаем. Пусть неприметно, скрытно, исподтишка, но делаем, и это, быть может, больше пользы даст, чем в открытую-то, очертя голову на рожон лезти.

— Посмотрю я на всех вас — герои, да и только! — огрызается, тайком ухмыляясь, что расшевелил-таки всех, Павло. — Ну, знаю я, что не сидим сложа руки и делаем, что можем. Да только надолго ли нас на это, таких-то дохлых хватит? А? Мы вот и сейчас-то уже что упокойники — краше в гроб кладут, а все еще на что-то надеемся, топорщимся, что индюки, а ведь дело-то наше явно к концу подходит. Не дотянуть нам, мужики, до конца-то войны будет. Я ведь вот это к чему!..

— Это уж точно, что не выжить будет, — простодушно поддакивает ему Папа. — Доконают-таки нас эти антихристы, это уж как есть! Видно, уж судьба наша такая, а от нее, от судьбы-то этой самой, никуда не денешься.

— Да будет тебе кликушествовать! — обрывает его Полковник. — Не зря, видать, тебя Папой Римским прозвали: все только на судьбу да на бога уповаешь. Поучился бы вот жить у Андрея! Одни кожа да кости остались, изувечен немцами до неузнаваемости, в чем только еще душа держится, а он посильней всех нас, вместе взятых, будет. Ему ли не достается, а он вот все сносит и не сгибается. Вот с кого пример-то всем нам брать надо!

— Да это уж как есть, не забывают его ироды, — ничуть не обидевшись, соглашается Папа. — Кажинный день разрисовывают так, что и живого места не найдешь. А сегодня вот еще и Алешка «помог». Ни за што ни про што еще вот и за него плетей схлопотал. Мало, вишь, ему своих достается, так вот еще и за этого недотепу приходится расплачиваться.

Заслышав свое имя и вникнув в суть разговора, незадачливый Алешка, не помня себя, мигом срывается с места и кидается к Андрею.

— Прости ты меня, дурака, Христа ради, что вот так обернулось! Сам извелся весь и места себе не нахожу, вспоминая об этом. Там за воротами, когда тебя поволокли, сам уже хотел на плети вызваться, чтоб только тебя от них избавить, да вот Полковник уцепился и не пустил.

— Да будет тебе казниться-то! — принялся успокаивать его Осокин. — Хочешь знать, так ты тут совсем ни при чем. Немцы и без тебя отлично знали, что одеяло не мое, а ухватились за меня, чтобы лишний раз отыграться на мне да кожу с меня содрать. А что Полковник удержал, так правильно сделал: ты бы и меня не спас, и сам бы еще плетей отведал. Ну, сам посуди, не глупо ли бы это было?