Там, в Финляндии… - [22]

Банный день

Сегодня выпал на редкость тяжелый день. К обычным побоям и мукам неутолимого голода на этот раз присоединилась еще и лютая стужа. Стоит тридцатисемиградусный мороз. И спасаясь от убийственного холода и обморожений, мы с самого утра работаем не разгибаясь, с усердием, отнюдь не рассчитанным на наши планы и силы. Останавливаться нельзя. Сразу же холодеет и замедляет свой ток едва пульсирующая в нас кровь, цепенеют обескровленные конечности, и сон, желанный, соблазнительный и недолгий сон, тут же услужливо обволакивает сознание. К тому же и немцы, прибегнув к защите костров и нимало не страдая от холода, ни на минуту не упускают нас из поля зрения и с помощью вездесущих мастеров и полицаев зорко следят за каждым нашим движением. При малейшей попытке приостановиться они, со свойственными им приемами, тотчас же отбивают не только охоту к этому, но нередко и внутренности. Выбиваясь из последних сил, мы все-таки крепимся и, тупея от мук и отчаяния, прилагаем нечеловеческие усилия, чтобы дотянуть до свистка. Нелегко это нам дается! К концу работы мы настолько выматываемся, что начинаем сомневаться, дойдем ли до лагеря.

Мороз намертво сковал окрестности. Дымным облаком он осел по низинам, притушил дневной свет и, казалось, убил вокруг все живое. С древесной чуркой под мышкой и ноющей болью во всем теле, словно пришибленные, тянемся мы с работы. В морозном сумраке, окруженные безмолвным лесом, мы больше смахиваем на тени, нежели на живых людей. Потревоженный нами морозный воздух словно огнем палит нам лица, студит кровь и убивает сознание. Смертельная усталость сводит судорогой онемевшие скулы и раздирает зевотой рот. Окрестную тишину нарушает лишь монотонный унылый скрип снега под деревянными колодками на ногах. Почти утратившие способность говорить и даже мыслить, на этот раз мы не отваживаемся на разговоры и храним гробовое молчание. Его внезапно прерывает рослый Кандалакша.

— Стопа полу не чует… Ознобил, не иначе, — бормочет он, ни к кому собственно не обращаясь и рассуждая как бы с самим с собой. — Должно, кровь уже не греет — зяблый стал. Никакая стужа ране не брала, а ноне вот даже и летом тепла не чую. Что плен-то с нами делает?! Да и денек же выдался — кровь в жилах стынет. Не чаял и конца дождаться. Думал, подохну…

— Теперь-то уж не подохнешь! — ободряет его вчера только вернувшийся из ревира, сам еле живой Осокин. — День-то уже опять прожили. Доберемся вот до баланды с печкой и совсем оклемаемся.

Упоминание об еде у печки производит на всех магическое воздействие. Даже ничтожный лагерный паек и мрачный кров палаток нам кажутся сейчас едва ли не верхом блаженства. Мы поднимаем понуро опущенные головы и заметно ободряемся.

— Стойло почуяли? — ядовито бросает Павло. — Что клячи стали! Помоям и тем рады!

Его трезвая оценка жалкой подачки, ожидающей нас в лагере, подобна ушату ледяной воды и действует на всех самым отрезвляющим образом.

— Повременили бы радоваться! — окончательно гасит своей безжалостной рассудительностью начавшееся было оживление Колдун. — День-то дожить надо. Еще до лагеря не дошли, а до отбоя-то — целый вечер. Черт-те что еще может стрястись — минутами в плену-то живем!

Способность Яшки предугадывать и накликать все дурное давно и хорошо нам известна, и мы невольно уверовали в его загадочный пророческий дар.

— Помолчал бы! — досадуя, толкает его Андрей. — Всегда некстати со своим поганым языком вылезешь. Без тебя знают, что не в раю живем, да людей-то подбодрить надо — совсем духом пали. Никак этого в толк взять не можешь. — Пытаясь выправить положение и сгладить впечатление, произведенное словами Яшки, он уже во всеуслышанье обращается к остальным: — А вы поменьше его слушайте! Не уйдет от нас никуда печка. Кандалакша вот доберется до нее — даст ей жизни. Не рады еще и теплу будете. Как, Кандалакша, правильно я говорю? Нагоним жару?

— Как не нагнать? Нагоним! — с готовностью откликается лесоруб. — Одна только радость и осталась! Постараюсь для общества.

Настроение у всех, однако, уже бесповоротно испорчено. Мы окончательно умолкаем и до самого лагеря идем, не проронив ни слова. Достигнув бельгийского лагеря, мы сворачиваем с трассы на знакомую боковую дорогу. Еще четверть часа — и мы будем на месте.

А вот и поворот. Обогнув его, колонна с грохотом оставляет за собой гулкий дощатый мостик и упирается в оплетенные колючкой лагерные ворота. Остается только пройти поверку — и мы сможем разойтись по палаткам. Но чем сильней желание поскорее добраться до тепла и скудной подачки, тем медленнее тянутся минуты ожидания. Сгорая от нетерпения и коченея от холода, мы топчемся на месте и ждем появления где-то замешкавшегося коменданта, явно не расположенного спешить с поверкой. Он появляется с багровым от шнапса[24] лицом и, подозвав конвоиров, отдает им какие-то распоряжения.

Мороз все крепчает. Затаив дыхание и не смея пошевельнуться, мы цепенеем от холода и гадаем о причинах непредвиденной задержки:

— Что еще надумал проклятый Тряпочник? Считал бы уж скорей, что ли!

Замысел коменданта становится ясным, когда, отделив первые ряды колонны, немцы заставляют их расстегиваться.