Там, в Финляндии… - [21]

Мучения наши прекращает свисток, оповещающий об окончании работы. Облегченно вздохнув, мы сбрасываем последнее бревно и, подобрав Андрея, выстраиваемся на трассе. Обратный путь мы проделываем более спокойно. Занятые разговором, конвоиры не обращают на нас особого внимания, и, предоставленные самим себе, мы не спешим двигаться быстрее. Движение к тому же задерживают обессилевшие и избитые, которых, замыкая колонну, ведут под руки их товарищи.

К Девочке возвращается благодушное настроение. С его лица по-прежнему не сходит подкупающая обманчивая улыбка, ничем не напоминающая недавнего зверя. А мы, шатаясь от усталости и побоев, с неизменной древесной чуркой под мышкой молча шагаем по шпалам, бережно поддерживая до полусмерти избитого Андрея. Доставив его полуживым в лагерь и добравшись наконец-то до своей палатки, мы укладываем его на нары.

— Как ты на трассу-то пойдешь завтра? — беспокоимся мы. — Не встать тебе будет утром…

— Ничего! Отлежусь вот за ночь и подымусь, — слабым голосом обнадеживает он нас. — Чего мне сделается? Не впервой уж, кажется. Да и живуч я, как кошка.

— Да ты у нас гер-о-о-й!.. Тебе ведь все нипочем! — с недоверием качает головой Полковник. — До полусмерти уделают, все храбришься, героя из себя строишь.

— Да, право же, встану! — словно оправдываясь, виновато убеждает его Андрей. — Вот увидишь!

— Ну, ну! Посмотрим! — бурчит, отходя от него, Полковник.

Оставив Осокина в покое, мы, обсуждая события нелегкого дня, переключаемся на Жилина.

— Как же это ты, паря, нас подкозьмил-то ноне? — первым подступает к нему с попреком обычно несловоохотливый Папа. — Негоже ведь этак-то: одному-то — супротив всех. Забыл вот и про уговор: не помогать, а пакостить фашистам. Эх, ты!.. А еще товарищем почитался!

— А вы мне — не указ! Как хочу — так и живу! — с неожиданной наглостью отрезает тот. — Тоже мне, нашлись указчики! Стать калекой из-за вас, або жизни лишиться меня никто не заставит. Мне моя жисть покамест еще не надоела.

— А на нашу жизнь, выходит, тебе трижды наплевать? И на то, что вот товарища из-за тебя в гроб загоняют, тоже? — не на шутку взрывается Полковник. — Похоже, вторым Иудой захотелось стать. А тот, сам знаешь, чем кончил. Тебе бы, кстати, не мешало об этом вспомнить.

— Нет того дня, когда бы Доходягу-то не молотили. Так я-то тут при чем? — заметно поубавив тон, заизворачивался Козьма. — Я ни на него, ни на кого немцев не натравливаю. Тут уж всяк сам по себе и всяк сам за себя отвечает.

— Хватит прикидываться-то невинной овечкой! Кабы не ты со своим холуйским усердием, так немцы сегодня и людей бы добавили, и Андрея бы избивать перестали, да и нас бы вот так не измотали. Сам-то вот выслужился, а остальных под приклады загнал. Это ли не натравливание?! Давно я к тебе, Жилин, приглядываюсь. Все думал, что хоть и с заскоками, а свой парень, а вот сегодня убедился, что ты — настоящий немецкий холуй и за слюнявый окурок, не задумываясь, продашь любого из нас. Смотри, Козьма, как бы не пришлось тебе когда пожалеть обо всем этом да за все расплатиться. Плохим все это может для тебя кончиться. Не знаю, как для других, а для меня ты с сегодняшнего дня — не товарищ.

— Да что это вы все ко мне прилепились? Говорю: нет моей вины ни в чем! И отцепитесь от меня! Тут бы только отдыхать сейчас после этакого-то дня, а они обсуждение затеяли. Не намаялись, выходит!..

Мы и в самом деле еле держимся на ногах и потому, бросив по его адресу еще несколько колких нелестных реплик, утихомириваемся и благоразумно смолкаем в томительном ожидании скудной пищи.

Дождавшись, когда Кандалакша растопит печь, а посланные доставят с кухни ведро баланды и хлеб, мы, поделив жидкое пойло, при всеобщем пристальном наблюдении за его перемешиванием и полнотой набираемого черпака, приступаем к священнодействию дележки хлеба. Операция эта в неволе отнюдь не простая и поручается только строго избранным и доверенным палаткой лицам, которые и производят ее под неусыпным и придирчивым наблюдением всех присутствующих. Для этой цели извлекаются «весы», способные появиться только в лютой бесправной обстановке, они представляют из себя два тонких деревянных заостренных колышка, подвешенных к деревянному же бруску со шнурком. На этом бесхитростном и примитивном изделии и уравновешиваются нанизанные на колышки куски порезанного хлеба. Всей палаткой мы не сводим глаз с этой процедуры, готовые в любой момент буквально взорваться при малейшем отступлении от правил взвешивания, не допуская пропажи даже крошки хлеба, когда производится докладка к пайке его невзвешенных остатков. Распределение хлебных порций происходит весьма своеобразным способом, свойственным только нашим условиям. Для этого один из нас отворачивается и, стоя спиной к раздатчику, принимается назначать претендентов на выкликаемые порции.

— Кому? — спрашивает раздатчик.

— Доходяге! — назначает отвернувшийся.

— Кому?

— Поперешному!

— Кому?

— Сосвятымиупокою!

— Кому?

— Конопатому!

— Кому?

— Папе Римскому! — И так до последней порции.

Мгновенно истребив поделенное жалкое довольствие, мы совершенно обессиленными валимся на нары. Закончился еще один день в фашистской неволе. Но это был особый для нас день. Незабываемый день! День, освещенный немеркнущим заревом победного Сталинграда.