Там, где возрождалась птица Феникс - [40]

— Конечно, — разъясняет мне Тануф, — ведь дом принадлежит человеку, а пища — от Аллаха. Какая соседу выгода, если я умру от голода? Пусть лучше сегодня моя коза поест у него, а завтра, глядишь, его скотину придется выручать.

Да, здесь общинная солидарность еще берет верх над сложившимися уже отношениями частной собственности. Но собственность на скот существует, она сохраняется даже внутри семьи: в доме Тануфа три четверти коз и овец принадлежит его жене, одна четверть — ему. Если он захочет оставить жену и уйти к молодой, то заберет каждую четвертую козу и овцу. На принадлежащих ему животных стоит особое клеймо. Все козы и овцы, родившиеся от его коз и овец, также представляют его собственность. После смерти родителей весь скот будет поделен поровну между сыновьями, а если у Тануфа с женой родятся еще дочери, то им будет выделена доля в два раза меньшая, чем сыновьям. Но если одна из дочерей выйдет замуж за богатого, а другая за бедного, то доля первой может быть отдана второй.

Хозяйство горцев Сокотры остается натуральным. Сейчас правительство НДРИ разрабатывает планы развития острова, которые предусматривают помимо создания земледельческих хозяйств на острове преобразование мелких натуральных хозяйств скотоводов в товарные. Это будет очень длительный и трудный процесс. Рассказываю Тануфу, что в будущем он будет членом кооператива, ему и его детям не надо будет с утра до ночи бегать по горам, овцы не будут умирать от болезней, так как в кооперативе имеется ветеринарный врач. Правительство станет доставлять горцам рис, муку, сахар, спички, люди тоже смогут ходить к врачу, а овец и коз, которых тогда расплодится очень много, будут отправлять на материк, и стране не придется покупать мясо за границей.

— Чтобы я продал свою овцу?.. — ужасается Тануф. — Она поедет на корабле, а я буду на это спокойно смотреть? Уж лучше я умру! Мы и так все помрем с голоду: что же нам есть, если мы начнем отправлять в Аден своих овец?

Скот кормит сокотрийца. В горах много коз и овец, но продают их хозяева неохотно. Прежде, когда на Сокотру почти никто не приезжал, коза здесь стоила 3–4 шиллинга (30–40 копеек). Сейчас мои проводники выторговывают у Тануфа овцу на обед за 20 шиллингов. Разумеется, это тоже гроши, но теперь приезжих из Адена на острове больше, они получают государственное жалованье, и на острове лучше знают, какое применение найти деньгам. Тануф купит на эти деньги рисовую сечку. Амер быстро режет животное, разделывает, вынимает дымящуюся кровавую печень и раздает всем по куску, а мне, гостю, — первому. Надо есть — сырая печень не только здесь, ио и у любого бедуина во всем арабском мире — самое лакомое угощение.

Пока готовится обед, на который мы пригласили и хозяев, Тануф доит коров: время здесь дорого ценится. Мальчики тут же сбивают масло — методично колотят козьим бурдюком, в который налито молоко, о камень. Основной продукт питания горцев — пахта. Дети Тануфа выросли на пахте и финиках. Мясо и рыбу им приходилось есть всего несколько раз в жизни. Рис они впервые попробовали год назад.

Горцы не только отличные ходоки, но и ловкие прыгуны Молодежь любит состязаться в прыжках. Прыгают либо с камня на камень, либо три раза подряд на обеих ногах — вроде спортивного тройного прыжка, только ноги сжаты вместе, так прыгать гораздо труднее. Я спрашиваю детей Тануфа, умеют ли они прыгать. Еще бы! Мальчуганы с удовольствием выстраиваются в ряд и, присев, прыгают трижды, как зайцы. Побеждает средний — Иса. Я измеряю его прыжок — примерно двенадцать метров. Мы восхищенно цокаем языками, и ободренный мальчик — ему всего девять лет — лезет на камень, чтобы продемонстрировать нам свое искусство еще раз. Он хочет перескочить на другой острый и неровный валун, метрах в четырех дальше. Я приготавливаю камеру, но замечаю недобрый предупреждающий взгляд отца.

— Не надо снимать, — дергает меня за рукав Амер. — Если Иса сорвется, он сильно расшибется, и отец будет считать, что виноват твой дурной глаз, а горцы народ горячий.

Почему-то мне вспоминается, с какой точностью один из соплеменников Амера метал свой самодельный нож, и рука с камерой невольно опускается. А мальчик ловко взлетает вверх и благополучно приземляется. Остается завидовать крепости его босых ног, которые с размаху опускаются на острые камни, неровности которых я ощущаю даже сквозь резиновую подошву спортивной обуви.

У старшего сына, Мухаммада, вся грудь и правая часть головы в больших шрамах. Это следы кайй — народного врачевания, когда-то распространенного во всем арабском мире, да и сейчас сохранившегося в глухих деревнях Египта, Северной Африки, Аравии. Кайй — прижигание огнем. Видимо, у мальчика было воспаление легких, а может быть и туберкулез, которым здесь больна чуть ли не половина жителей. Местный знахарь, раскалив на огне докрасна металлический прут или нож, прикладывает его несколько раз к больным местам — ту да, где «прячется болезнь». Этот жестокий способ скорее опасен, чем полезен, в антисанитарных условиях жизни на острове: ожоги легко воспаляются, в них попадает инфекция. Но сильный болевой шок может порой действительно «выгнать» первую боль. Одни умирают, другие выздоравливают. Прижиганием лечатся все, редко встретишь на острове человека без страшных следов раскаленного железа.