Там, где папа ловил черепах - [65]

— Вот вы, молодой человек… Вам еще долго, долго! жить. Коммунизм увидите. Я-то не увижу, здоровье пошатнулось. Слишком многое пришлось пережить. А может, увижу, а? Медицина ведь идет вперед ба-альшими шагами.

— Ваша фамилия? — спросил начальник. И пока что-то записывал, папа с восхищением оглядывал кабинет.

— А вот, говорят, Ольга Лепешинская, — снова начал папа, когда начальник поднял голову, — не балерина, а ученая, изобрела средство для вечной молодости. Эх, молодость!.. Я ведь в Имеретии родился. Вы не из Имеретин?

Я тихонько дернула папу за рукав, но он отстранился.

— Нет, я из Гурии.

— Из Гурии?

— Супсу знаете?

— Ну так… Я же там рядом, совсем рядом! Уреки знаете?

— Пять километров.

— Да, да!

Папа начал рассказывать про Гурию, про Уреки и Супсу, куда недавно ходили урекские — был всесоюзный кросс.

По потолку и стенам кабинета прыгали солнечные зайчики — это проезжающие трамваи шалили своими стеклами. Шумела улица, и шум врывался к пам. В дверь приемной заглядывали нетерпеливые граждане.

— Ну хорошо, хорошо, — добродушно усмехнулся начальник, — а какое у вас дело?

— У нас квартирантка, — подсказала я папе.

— Да, это просто, просто… — папа развел руками. Но я поняла: он все еще думает об эвкалиптах и теплых дождях — лицо его было молодо, глаза блестели.

— Адрес?

— О! — снова оживился папа. — Высоко-о-о… Знаете, где трамвай заворачивает?

— Что там такое?

— Вас еще не было на свете, когда я с товарищами, гимназистами, черепах там ловил! Это Лоткинская. В подвале нашего флигеля дети прокламацию и патроны нашли! Слышали?

— Не-ет.

— Находки мы отнесли в музей! — опередила я папу. — Но кто тот революционер, так и не узнали.

— Да дай мне наконец договорить! — папа взмахнул руками. — В свое время наш район просто бурлил революционными настроениями!

— Что сделала ваша квартирантка? — улыбнулся начальник.

— Она проволоку нашу заняла, — сказала я.

— Одна ваша квартирантка приходила на своего мужа жаловаться. Он, кажется, поэт.

— Да, да!

— И еще кто-то приходил, кажется, в связи с… абортом или же…

— Нет, в связи с родами, — в глазах папы опять запрыгали искорки, — их мучил вопрос: когда произошло зачатие — до или после загса.

Начальник шумно расхохотался:

— А что сейчас их мучает?

— Эх, — махнул рукой папа, — эти женщины…

— Зловредные существа, — подхватил начальник.

— Вы знаете, в прошлые времена нас специально обучали, как обращаться с этими нежными созданиями… — не надо с ними связываться, — посоветовал начальник.

— Представьте себе, вы совершенно правы.

— Так что, сами уладите конфликт?

— О да, о да.

— Что ж, успеха вам.

— И вам, и вам. Я не очень огорчил вас?

— Вы самый приятный посетитель.

— Польщен. Извините за беспокойство.

— Что вы, что вы!

— Всего хорошего!

— И вам также.

Наконец мы вышли на улицу. Молчали долго. Я все же поинтересовалась:

— А что ты скажешь дома?

Он остановился. Опечалился. Потом сердито сказал:

— Но мы же заявили?

— Да.

— И начальник будет иметь это в виду? — конечно!

— Так в чем же дело? Не будем же мы сажать бабку Фросю в тюрьму!

— Что ты, папа?!

Мы ускорили шаг.

— Папа, тетя Юлия сказала: люди ссорятся потому, что на солнце пятна. Чем больше пятен…

Всю дорогу до дома мы говорили о протуберанцах и огненных бурях нашего светила, совсем позабыв бабку Фросю и ссору с ней.

Символ нерушимого союза

— Ирка, куда спрятаться, за мной мама гонится, хочет убить!

— За что?

— Я кастрюлю с борщом опрокинула!

Это было, конечно, большим преступлением. Барабулины очень нуждались. Отец Нади ездил по выходным дням на рыбалку, чтобы лучше кормить семью. Ну, а если борщ сварен, значит, крепко потратились — мясо купили.

— Лезь в водомер, — скомандовала я. А сама — на туту.

Во двор вбежала мать Нади. Стройная, гордая, с искаженным злобой некрасивым лицом, она остановилась на крышке водомера, под которой обмирала от страха Надя, и позвала негромко, капризно:

— Надежда! Сию минуту иди домой, Надежда! Все равно я тебя убью, Надежда!..

Было смешно и страшно: топает каблуками, старые доски того и гляди проломятся. И еще отвлекается — поправляет на груди белую, вышитую гладью кофточку. Позовет и поправит, еще раз пригрозит убить и опять поправит. Но, кажется, тетю Катю все же больше занимает кофточка. Вот уже мягче:

— Надежда! Я тебя не прощу!

Не получив ответа, обошла двор, заглянула под лестницу. Потом подняла голову: знает, где меня искать.

— Ира, ты Надю не видела?

— Не-е-ет, тетя Катя, не-е-ет. А что случилось?

Она, ничего не ответив, ушла.

Спрыгнув с туты, я выглянула на улицу. Тетя Катя уже скрылась в своей калитке.

— Вылезай!

Надя вылезла, отряхнулась — в водомере у нас стружки, чтобы кран зимой не замерзал.

— На, возьми на память кольцо. Домой не пойду, на Кубань к дядьке уеду.

— На чем?

— На поезде. Как беспризорница. Помнишь, как в «Путевке в жизнь»? Возьми, возьми кольцо на память.

Она натянула на мой палец снятое с руки колечко. Я давно мечтала иметь кольцо. У нас в классе некоторые даже с камушком носят. Говорят: кольцо — символ нерушимого союза.

— Спасибо, Надя, я и так тебя не забуду. Но не уезжай, не уезжай!

— А где я буду жить?

— Я сейчас пойду к вам домой и посмотрю, какие там настроения. Если плохие — уезжай. А хочешь, живи пока у нас в подвале. Там и вода есть, и электричество. Я еду приносить буду… А потом скажу папе, чтобы он взял тебя в Уреки, хочешь?