Там, где ночуют звезды - [81]

На заиндевелые нити бороды нанизаны снежинки. Глаза красные, как закат, потому что Хайкл не сидит над книгой ночи напролёт.

Что же осталось от Хайкла Лунского, с чьего благословения читатели за длинными столами открывали для себя сокровища, спрятанные на книжных полках и под ними?

Хайкл остался прежним, но теперь вместо его доброй улыбки — улыбка его жёлтой звезды.

Он тихо, смущённо сказал:

— Ой, одолжите мне одно полено. Когда война кончится, я вам отдам.

— Берите любое. Главное, чтоб вы после войны вернули…

Хайкл кивнул, как на молитве.

Это была наша последняя встреча.

Нет, не последняя. Через много лет реб Хайкл пришёл ко мне из рая и принёс полено, которое взял у меня в долг и пообещал вернуть после войны. И всё так же, как тогда, в гетто, улыбалась его жёлтая звезда.

А что делать с поленом, не сказал. Ночью вошёл ко мне в комнату, возвратил долг и исчез.

И я отколол от полена щепку, вырезал из неё перо и записал эту историю для будущих поколений.

Читая лица

Когда в стране вынесли смертный приговор папиросе, потому что вдруг заметили, что она убивает ни в чём не повинных людей, кафе «Царь», где я люблю сидеть в углу и читать лица, улетучилось вместе с дымом своих курильщиков.

Недавно в этом кафе на морском берегу из меня потихоньку выбрались такие строки:

Давно развестись со словами пора.

Лишь лица читать собираюсь отныне я.

О, сколько в них мудрости, сколько добра,

Хотя на них отблески ада карминные.

Лишь лица. И те, что исчезли во мгле,

И те, что по небу рассеяны звёздами,

И те, что со мною живут на земле,

И те, что Всевышним ещё будут созданы.

А в другой раз, читая лица в кафе «Царь», я стал свидетелем такого происшествия:

Из морской волны у самого горизонта, из её раскалённой подковы внезапно поднялся, как скелет, пепельно-белёсый столб дыма. И когда солнце нырнуло в царство затонувших кораблей, вплыл в кафе со стеклянными стенами.

Серебристо-белые нити оплели посетителей за столиками.

Туман окутал лица, будто в бане.

Лишь один человек, тот, чьё лицо я как раз начал читать, ничуть не изменился. Его взгляд скользил по газете, словно ничего не случилось.

Зелёная шляпа, из верхнего кармана куртки выглядывает курительная трубка, цветом похожая на скрипку. Кто он, этот человек?

Едва мой язык спросил об этом у памяти, как сотня игл вонзилась мне в позвоночник.

— Муни! — крикнул я человеку в надвинутой на лоб зелёной шляпе. — Не отрицай, это ты!

— С какой стати я буду отрицать? Мы оба искали друг друга, пока нас не поймало это кафе.

Сквозь дымные нити я всмотрелся в черепки его глаз.

— А где же Рейзл? Она так тебя любила!

Муни достал из кармана трубку, похожую цветом на скрипку, и трижды стукнул ей по столу.

— Скоро полвека, как моя трубка не пробовала табака. Я ношу её с собой только как символ другой трубки: трубы крематория. Рейзл превратилась в дым.

Муни снял зелёную шляпу:

— Смотри: я Каин, и у меня на лбу поставленная дымом печать.

Душевный зуб

Это случилось душным летним днём в Тель-Авиве.

Я шёл к зубному врачу, и навязчивые мысли ранили меня, как шипы терновника. Вдруг я почувствовал на левом локте чью-то ладонь. Мужская, женская, а может, и вовсе деревянная? Но прежде чем я успел повернуть голову, меня настиг голос:

— Я бы тебя даже под могильным камнем узнал. Это просто выражение такое. Нам лет по двадцать было, когда ты толкнул меня в крапиву у забора возле кирпичного завода. И за что? За то, что я пытался поймать бабочку для коллекции. Согласен, это глупость, ловить бабочек, которые, говорят, живут один день, а то и меньше, накалывать их на булавки, заспиртовывать, и всё это с благим намерением подарить им вечную жизнь. Потом, когда мучители поймали меня самого, я подумал, что это месть за бабочек.

И вот мы встречаемся в еврейском государстве, причём каждый из нас в два раза его старше. Кто я? Меня зовут Леон, а вот как звали в молодости, не помню…

— Тебя звали Лейбеле, — нажал я на клавишу, которая хранила его имя.

— Вот это память! Как у официанта, — ответил он комплиментом.

Его лицо — лицо скелета после дачи — задержало в уголке глаза осколок его молодости.

Освободив локоть из пальцев Лейбеле, я заметил, что они унизаны драгоценными камнями, а перстни так вросли в кожу, что их почти не видно.

— Лейбеле, вытащить тебя из крапивы здесь, на тротуаре, я не могу и прогуляться, поболтать с тобой тоже не могу. Видишь, щека распухла? К дантисту спешу, коренной зуб вырвать.

— Коренной зуб — это ерунда. Я тебе удаление хоть всех зубов оплачу. — Он преградил мне дорогу. — Я знаю, кто ты, видел в газете твою фотографию. Ты совсем не изменился. Брови те же, что в молодости, ни один волосок не выпал. Говоришь, тебе надо коренной зуб удалить, а мне, твоему старому другу, надо удалить душевный зуб! Понял? И ты, только ты можешь его вырвать. А твой коренной зуб я беру на себя.

Его слова меня как током ударили, аж искры из глаз посыпались. Но — всё-таки: оборот, что я должен вырвать ему душевный зуб, успокоил боль в распухшей щеке. Мы присели на скамейку.

Его голос изменился, будто топор превратился в нож резника:

— Скажи-ка руку на сердце положа: кого ты видишь вон там, на той стороне улицы?