Там, где ночуют звезды - [6]

Неподвижно стоит журавль, клюв и длинные, красные ноги вморожены в блестящий лёд.

Люди падают у нас за спиной — и мы видим это, у нас на затылке появились глаза.

Внезапно девушка останавливается:

— Мне надо вернуться туда, к той кочке. Я потеряла перстенёк.

Я не успел её удержать, её ладонь выскользнула из моей, как белый голубь.

Я остался один.

Один, как впаянный в лёд журавль.

Кто-то из моих товарищей упал, кто-то скрылся в лесной глуши.

Я кричу: «Ау!» Нюхом, как волк, пытаюсь уловить её дыхание, мечусь, босой, туда-сюда, и — раз! — проваливаюсь по шею в бочаг.

День погас, как спичка. Лишь маленький красноватый огонёк еще недолго тлел на её конце, освещая горизонт.

И ночь напала, как скорпион.

Назавтра, блуждая наугад, я набрёл на ту самую кочку. Но от девушки осталось меньше, чем от сновидения. Я еле выбрался из топей и дотащился до леска — заселённого одними берёзами.

Опьянённый сомнением и верой, я вырвал из земли камень и начал колотить им по стволу обнажённой берёзы, самой старой в роще. Удар, ещё удар, ещё, ещё, пока эхо не подхватило их звук, глухой, как раскаты далёкого грома. Камень раскрошился вместе с последними мыслями. И тогда мне явился образ — возник среди высоких, ободранных берёз, словно одна из них превратилась в человека.

Сначала появились зрачки — солёный янтарь, только из моря.

Затем — растрёпанная голова в терновом венце.

Вокруг шеи змея.

Одежда изношена, порвана — развевающиеся лохмотья.

Под ними — голое тело в язвах, алых, как маки.

— Эй, кто ты? Невеста болотного царя?

Змея покачала головкой; нет.

Видение приблизилось.

И вдруг — в левой руке сверкнул перстенёк, тот самый перстенёк с кровавой каплей рубина.

…И с тех пор, когда во сне, где звуки бродят, как люди, мне является песня, выстраданная, любимая, а едва проснусь, исчезает, как та моя милая девушка на болотах, — я начинаю бить камнем слов в своё сердце и бью, покуда камень не раскрошится, покуда я с последним вздохом не упаду наземь. Бывает, в такую минуту исчезнувшая песня приходит ко мне наяву, нагая и окровавленная, но с золотым перстеньком любви, — и улыбается сквозь слёзы.

Памяти тулупчика

Став тулупчиком, ты остался ягнёнком.

Мама за мешочек соли купила тебя у столетнего киргиза, чтобы сделать мне подарок на седьмой день рождения, и — словно мамино дыхание перетекло в моё тело, и — словно я надел живое солнце… Через снега маршировали косоглазые, располосованные кинжалами дни. В тебе я сочинил свой первый стишок — снеговика. Бесплотным духом становился я, накинув твои крылья. Казался себе невидимым. Семь лучезарных голубей приносили меня домой.

Ты сопровождал меня через времена и страны мелодией детства — тёплая скрипочка.

Видел, как царапнула меня Полярная звезда…

Когда я вырос из тебя, ты отказался от рук — остался без рукавов, чтобы продлить нашу дружбу.

Тебе, тулупчик, я доверял свои листки, которые исписывал в лунном свете кривыми строчками, скачущими, как танец пьяницы на снегу.

А потом, когда моя голубятня исчезла вместе с облаками, кто ещё, кроме тебя и стаи ран, меня провожал!..

Когда моё лицо превратилось в прищемлённый палец, ты не дал фиолетовому льду сковать мою улыбку.

А однажды, в лесу, над замурованными в лёд змеями, у женщины начались схватки… И в тебе, в твоём тёплом гнезде, укрылось бледно-голубое дитя — голубое, как ты.

А в другой раз — набросив тебя на голые плечи, я через поле боя скакал на лошади к восходящему солнцу.

Снег — ясное вечернее небо. Конь — гимн, летящий над снежным покровом. Из раны на его жилистой шее падают золотые рыбки. Мои рёбра вжались в его рёбра. Кожа не нужна. И ты тоже не нужен, или ты ощутил накал борьбы и, как взгляд, исполненный голубой мудрости, опустился в снег?

Конь встаёт на дыбы. Всадник видит — голубая овечка блуждает в вечности:

— Ме-ме… Ма-ма…

И волк, снегом отточенный, сверкающий четвероногий нож, рассекает пространство.

Смерть быка

С горящими, словно согнутые восковые свечи, рогами, окружённый сияющим жёлтым ореолом, из пылающего хлева, хрипло ревя, вылетает бык, будто в его шее застрял блестящий нож резника. Сизый дым валит от присохшего сзади навоза, и шерсть на передних ногах тлеет от копыт до морды, как подожжённая трава.

Падает хлопьями первый снег, словно кто-то выпустил из небесной голубятни огромную стаю молодых жемчужно-белых голубей и гонит их, не успевших очнуться от сладкого сна, вниз, на грешную землю, — но снегу не погасить огня. Искры, летучие красные иглы, впиваются в белых голубей, будят их, и, едва они просыпаются, как тут же — ойкнуть не успеешь — их проглатывает жадное пламя. И, подкрепившись снежными птицами, ещё яростнее, ещё веселее бушует огонь на своей жертве, плавит ее медные рёбра, садится на спину, как голый сатир, и хлещет быка сверкающим кнутом.

До бычьих ушей доносится протяжное, тоскливое «му-у-у» — гром с отрубленными крыльями.

Он не может ответить. Рот открыт, но бык не иначе как лишился языка.

Боль гонит его всё дальше, огонь поднимается от земли, от тёмных вечерних болот, что тянутся до озера.

Он бросается в озеро, и, когда оно доходит ему до колен, продолговатыми, овальными глазами, словно отлитыми из разноцветного стекла, он замечает в воде