Там, где ночуют звезды - [4]

Он прикладывает ухо к палитре. Она жива, жива.

Хлопья сажи от сгоревших страниц опускаются на его волосы, на холст.

Он выхватывает изо рта кисточку. Кисточка, словно ей передался голод художника, глотает и глотает краски. И вот на холсте остаётся всё меньше снежных пятен, а на юной, свежей весенней земле всё ярче проступает фигура старухи.

Такой она и была, восьмидесятилетняя. Теперь она снова, снова жива! Чёрное субботнее платье с хрустальными пуговицами. Волосы — ослепительно белые, как замороженное молоко. Лицо — клубок серебряных морщинок. Из них бегут с тихим плеском весенние ручейки, в них танцует солнце, и солнечные зайчики прыгают по холодным штыкам. Старуха слегка наклонилась вперёд, она несёт на спине белокурую девочку…

Позади старухи — лица. Лица. Печная труба с перерезанным горлом. Окно висит в воздухе, преклонив колено. Ворота в переулке, из которых появляется старуха, чуть приоткрыты, зияет чёрная щель.

Янкл Шер на шаг отступает от мольберта. Да, такой она и была, восьмидесятилетняя, не хватает только… Чего же не хватает?

Его водянистые глаза совсем вылезают из орбит, сейчас вытекут на палитру. Щёки покрываются влажным розовым румянцем. Старуха шла… с тфилин[2] на голове… Она нашла тфилин на земле, в канаве…

— Янкл, ты же художник, напиши тфилин!

Он макает кисть в упавшие слёзы, в красные брызги; и теперь старуха с белокурой девочкой на спине проходит через приоткрытые ворота, между штыков, и у неё на лбу домик, где живёт Бог.

— Если бы Иов был женщиной… Так и назову картину — «Иов»!

Дрожь пробегает по галерее. Орлы поднимаются. Мощный взмах двух пар крыльев. Вместе с художником Янклом Шером, вместе со старухой-Иовом, вместе с коленопреклонённым окном и узкой улочкой орлы исчезают в сверкающем облаке.

Последняя из слепых

Её глаза не вросли в плоть, как у всех. Они живут на своём, внутреннем, лице — две намагниченные иголочки.

Эти иголочки притягивают к себе зелёные ветки, солнце и тень, пульсирующие, как вены, цвета, человеческие лица, а главное, лицо её слепого возлюбленного.

Когда-то они встретились, как две ночи. Их каменная слепота высекла искры.

И когда он бредёт ночью вдоль каменных стен, чтобы луна кинула ему серебряную селёдку, а его лицо мокро, как оконное стекло в дождь, он играет на длинной дедовской свирели тоскливую мелодию, птичью похоронную, а она у себя на чердаке видит любимого в зеркале его звуков.

Однажды он не вернулся. Глухая сажа затянула зеркало. А она — словно ещё одна слепота поразила слепую!

Она ощупывает его тень. Шевелюру его тени. Намагниченные иголочки не притягивают его…

Кто-то вонзил нож в мертвеца!

Её пальцы — десять жужжащих пчёл — кружат по пустому чердаку, где воздух сгорел и обратился в белый пепел.

— Сестра, иди сюда!

Её маленькая зрячая сестра, полуголая, с книгой под мышкой, две косички — как раскрытые ножницы, появляется из мерцающего угла, держа в руке лампу.

— Научи меня танцевать. Я никогда не танцевала, ни разу в жизни.

Лампа — одноглазая сова — подвешена к балке. В свете налитого кровью глаза танцуют две сестры. Танцуют под звуки пропавшей свирели, под птичью похоронную музыку.

— Спасибо, моя хорошая. А теперь оставь меня, я хочу узнать, Бог слеп или нет.

Дрожь пробегает по чердаку. Так вздрагивает гнездо, когда чувствует, что пила впилась в дерево. Слепая медленно тянется к лампе, жужжащие пальцы отвинчивают абажур, льют керосин на волосы, на платье, и совиный глаз брызгает огнём.

Над узкими улицами — пещерами, где живут призраки — солнце. Солнце. Солнце.

Солнце на забинтованных окнах. Солнце на лицах. Солнце на мёртвых телах, что не находят смерти.

Люди, расколотые на два профиля, снова костенеют в розовом отсвете её танца.

А она, слепая, вся из одних огненных глаз, зажигает танцем улицы, город, облака:

— Боже, ты слеп. Так возьми же Себе мой огонь!..

Между двух труб

Словно память ангела смерти, луна стремительно подплывает к руинам чёрной улицы и повисает между двух труб. Длинные тени, клубясь, вытекают из лунных жил, как чёрная кровь из зарезанной лошади, и плавят снег внизу, на мостовой. От трубы, как дикая утка от тёмных вод, отделяется человек:

— Шейн-де-ле!

Из другой трубы, напротив, через улицу, появляется ещё один:

— Цал-ка!

— Шейнделе, мы должны выжить.

— Да, Цалка. Давно мы сидим в трубах?

— Недавно, всего лишь третью луну. Тебе не холодно, Шейнделе?

— Холодно? Когда светит луна, видно, что я вся в саже, как в чернобурке. Холода я не боюсь. Лишь бы внизу, в доме, не затопили. Мне всё кажется, из трубы летят искры.

— Там никого нет, никто не живёт на чёрной улице. Это не искры, а звёзды. Счастливые звёзды.

— Нет, Цалка, звёзды холодные, а искры — горячие, колючие. Обжигают, как поцелуи, только куда опаснее.

— Шейнделе, о ком это ты? Давай-ка начистоту. Я сам видел…

— Целуются всегда так, чтобы никто не видел. Как же ты заметил?

— Возле ямы… Перед тем как мы убежали, перед тем как спрятались в трубах, ты кому-то улыбалась, так улыбалась. Кто он?

— Ай, Цалка, ревновать в трубе… Ладно уж, скажу. Это был…

Фразу прерывает грохот подкованных сапог.

Две человеческие фигуры исчезают в трубах над чёрной улицей.