Там, где ночуют звезды - [28]

Кстати, на часах полдень, а в стеклянном чреве кита всего лишь несколько посетителей: дремлющий старик с газетой в дремлющих руках; молодая парочка — прильнули друг к другу, словно сплетённые ветки, скажем так, древа любви; женщина в чёрной вуали и я, свидетель этого события — и всё же хозяин кафе столь добр, что разрешает зажечь электрический свет. Но лампочки лишь мигнули, как отрубленные змеиные головы, и сразу погасли, зашипев жалами.

За дребезжащими — зуб на зуб не попадает — оконными стёклами пролетает туча, будто клочок небесной земли с огненным плугом в груди. И в его отсвете я вижу: теперь женщина в чёрной вуали сидит за моим столиком. Буря хлестнула стеклянного кита и придвинула ко мне женщину вместе со стулом.

На её обнажённой левой руке выгравированы шесть цифр. Последние — единица и тройка.

3

Тринадцать. Я связан с этим числом. Единицей и тройкой заканчивается год моего рождения. И номер дома, в котором я родился, тоже был тринадцать. Потом это число пробиралось всюду, где бы я ни поселился, во все дома и гостиницы. Кралось за мной по всему свету, маскировалось, пряталось среди других цифр и дат. Иногда делилось, как амёба, и удваивалось. Вдруг исчезало, казалось, можно распрощаться с ним навсегда, но потом появлялось вновь. И каждый раз — вовремя. Мне проще было бы избавиться от собственной тени, чем от этой заколдованной неразлучной парочки. Но, с другой стороны, а зачем от неё избавляться? Лучше станет?

— Нет, лучше не станет, — вмешивается в мои размышления женщина, и вуаль у неё на лице — словно одно облако с тлеющими полосами по краям закрыло другое. — Не станет ни лучше, ни хуже, будет точно так, как ты написал:

Я жизни не попробовал другой

И ужаса её на вкус не знаю…

— Кто ты? — Я хватаю её за запястье, где выгравированы шесть цифр с единицей и тройкой в конце. Наши ладони борются, хотят перегнуть друг друга. И при этом моё дыхание борется с её дыханием, тёплым, одновременно солёным и сладким. С моря долетает блеск треснувшего зеркала.

— Кто я? — Её лицо колышется под вуалью. — Хороший вопрос. Много лет я спрашиваю об этом Единственного, и да простит Он меня: я разговариваю со стеной. Может быть, за стеной есть ответ, но мои голова и сердце разбиты на куски. А ты, нетерпеливый, сразу же хочешь узнать, кто я.

Вдруг она рассмеялась, и раскалённые камешки смеха покатились мне в горло:

— Так и быть, расскажу. Единственный давно забыл, но во мне, Его создании, ещё тлеет искорка памяти. Знай: я искала тебя и нашла в этом кафе у моря только для того, чтобы рассказать тебе, кто я.

Я слушаю и всё еще чувствую, как её затихший смех перекатывается у меня в горле. Но теперь он перемешан с рыданием моря и дождя.

— Помнишь такое имя — Мирон Маркузе? Должен помнить, Мирон Маркузе был твоим соседом. Ты жил на Вилкомирской, тринадцать, а он напротив. Если даже не помнишь его, наверняка должен помнить двух его дочерей, вся улица называла их не иначе как двойняшками, хотя каждая была одарена собственным именем и собственной судьбой. Младшую звали Гадасл, а старшую, которая родилась на целых тринадцать минут раньше, Груней. Я и есть эта Груня, старшая сестра.

Я Груня, но я в этом не уверена. Пока мы были маленькими, мы были похожи, как две слезы из одного глаза. Гадасл вплетали в косу синюю ленточку, а мне красную, чтобы нас не перепутать. В гимназии мы шутили над мальчишками: Гадасл назначала свидание под луной, а приходила я, Груня. И наоборот. Очень редко наши ухажёры замечали подмену. Чаще мы сами прекращали игру. Дурачить парней стало нашей привычкой, нашей сутью. Но когда игра зашла слишком далеко, мы покончили с этим театром: однажды один из влюблённых в Гадасл чуть было не наложил на себя руки из-за её сестры.

А вот души у нас были совершенно разные, им не нужно было вплетать ленточки. Гадасл была скрипачкой от Бога. Когда ей исполнилось шесть, она, как Моцарт, дала концерт в городской филармонии. Кто-то даже сказал тогда, что Гадасл кладёт на плечо белый платочек, потому что её скрипка плачет. Учитель музыки не раз повторял, что у неё в крови плавают маленькие красные скрипочки. А у меня в крови гремела музыка революции. Я позволила бы выколоть себе глаза, чтобы моим соседям стало светлее. Но чего стоит какой-то абстрактный свет, если ты сам слеп — до этой элементарной мысли я не доросла. Едва я сдала в реальной гимназии последний экзамен, как меня упекли за решётку. Обвинили, что я помогла прикончить провокатора на Бельмонте — заросшей сосновым лесом горе, которой дал это название Наполеон, когда пришёл в наш город, и на которой мы подростками играли в любовь и антилюбовь.

Мирон Маркузе — наш отчим. Когда случилось несчастье с отцом — он попал под поезд, его нашли мёртвым на путях — мама вышла за Мирона замуж, больше ради нас, чем ради себя. Днём он был ювелиром, а ночью мыслителем, философом. Он носился с теорией, что причина и личных бед, и всенародных бедствий одна — это зависть. Завистник способен на всё. Когда гомо сапиенс исцелится от болезни под названием зависть, он сразу станет ангелом во плоти. Мирон несколько лет ставил психологические и физические опыты на козах, собаках, змеях, сороках и на двух купленных у цыгана обезьянках. У нас во дворе был целый зоосад. В конце концов Мирон ухитрился получить сыворотку и назвал её «антизавистин». Так же он назвал и брошюру, где изложил своё учение. Он напечатал её на трёх языках: на идише, древнееврейском и польском.