Там, где ночуют звезды - [13]

Я люблю приходить к ним, даже если знаю, что Гликеле нет дома. Она иногда уходит к портнихе или на рынок. Отец есть отец, не забывает прислать из Ворнян пару злотых.

Баба Цвёкла узнаёт меня по тому, как я открываю дверь. Я открываю её хоть и медленно, но нетерпеливо. «Здра-а-авствуйте», — скрипит дверь, будто одна пила пилит другую.

Баба Цвёкла не помнит, сколько ей лет, а чернила в метрике так выцвели, что не разобрать. Зато она прекрасно помнит, что там, где теперь течёт Вилия, когда-то росла берёзовая роща и берёзы были выше Замковой горы. Баба Цвёкла тогда была маленькой девочкой, младше Гликеле, и с подружкой ходила в рощу за земляникой. А ягоды были с кулак, не то что теперь. Она собирала их не в корзинку, а в заплечный мешок.

— Когда ж это было? — спрашиваю я с удивлением.

— Ещё до первой войны. — Баба Цвёкла качает головой, и мне кажется, что в кровати лежит седой ребёнок. — Потом был великий голод, и люди съели всю землянику до последней ягодки, даже вместе с корнями; а потом пришёл император Наполон и поджёг рощу, ему берёзы были нужны, чтобы дворец построить. Но начался дождь и погасил огонь. От того дождя и родилась Вилия.

Сколько бы я ни слушал эту историю, она не приедается, как не приедается хлеб. А из того, что баба Цвёкла помнит все эти чудесные подробности и рассказывает сегодня слово в слово, как вчера и позавчера, как раз и видно, что всё это правда.

Ещё я очень люблю слушать историю, как баба Цвёкла с женихом сбежали прямо со свадьбы.

— А как его звали, жениха вашего? — Я прикидываюсь, что забыл, ведь баба Цвёкла так смешно рассказывает.

— Когда мой жених был маленьким, звали Кушка, вырос — стали звать Кушл, а состарился — стали звать Куш[10].

— Очень красивое имя.

— Имя ещё ничего не значит. Кого-то зовут Гута, но она страшная злючка, а кого-то Хая[11], но она сущий ангел. Но Кушка был исключением. Теперь таких не осталось.

— Жаль, что я его не знал. — Мне и правда жаль.

— Ещё бы. Кому доводилось с ним хоть слово сказать, тот сразу умнел.

Я проглатываю этот намёк и плету нить дальше:

— Но если он был такой умный, как царь Соломон, что ж вы сбежали от него прямо со свадьбы?

— Дурачок, что ты болтаешь? Мы с ним вместе сбежали!

— Вам, наверно, музыканты не понравились.

— Музыканты-шмузыканты. Смеёшься, что ли? Мы просто застеснялись, вот и всё.

— И куда вы убежали?

— На Трокскую улицу, к караиму Шапсалу на чердак. Но нас и там в покое не оставили. На нас тут же целая толпа кошек напала.

— И сколько же их было, бабуся, кошек этих?

— Человек сто.

— Сколько-сколько?

— Я их не считала, но не меньше сотни.

5

Напрасно я радовался, что реб Эля сотворил для меня великое благо, согласившись стать резником в Ворнянах и я смогу теперь беспрепятственно хозяйничать у него в доме, смотреться в душу Гликеле, как в зеркало, сколько захочу, и узнаю, что делается в чёрных коробках, где покоятся старые ножи её отца. Гликеле рассказала, что коробки спрятаны наверху, над вьюшкой, между печкой и потолком, и у меня возникло неуёмное желание в них заглянуть.

Но, как говорит голубятник Файвка, пижон в замшевых сапожках и первый безбожник на нашей улице: есть ли Бог на свете, не знаю, но что есть какой-то вредитель это точно. И вот, с тех пор как реб Эля оставил дом и отправился искать счастья в Ворнянах, этот вредитель ко мне и прицепился. Будто прячется в засаде и стреляет по мне из рогатки острыми камешками, причём очень метко.

Сперва он выдернул из-под меня лестницу, когда я, как паук по паутине, лез наверх, чтобы достать с печки нож резника. Я упал и сломал левую руку. Правда, это не так страшно. Любить и быть любимым можно и с одной рукой.

Сломанная рука загипсована, я ношу её на веревке, перекинутой через шею, и прижимаю к груди, как вдовец ребёнка; но чего этот вредитель хочет от Гликеле? Она стала похожа на голубку, припорошенную пеплом. Кто украл её улыбку? Розоватое птичье молоко не светится больше из-под рыжей чёлки. Даже на веснушки набежала тучка. Что случилось? От бабы Цвёклы толку не добьёшься, а Гликеле упорно молчит.

Душная летняя ночь высасывает из меня кровь, как пиявка. Пытаюсь заснуть, и пусть она выпьет кровь до последней капли, я не против. Но мало ли чего я хочу. Сон отправился гулять в страну грёз и не может найти тропинку назад. Сломанная рука в гипсе чешется просто зверски, так щекотно, что хочется и смеяться, и плакать. В мансарду через щели проникают дразнящие запахи. Есть такие цветы, которых никто не видел, и лишь их духи, запахи, рассказывают, как они цветут в саду, куда запрещено совать нос…

Одурманенный дразнящими запахами, я, как лунатик, спускаюсь по деревянной лестнице. С крыш катятся шарики ртути. Поперёк улицы качаются в чёрных колыбелях летучие мыши. Небесный купол того же оттенка, что моя загипсованная рука. Словно в забытьи, я плыву к Гликеле. Ей нужно, чтобы я помог ей исцелиться…

6

В окне, из которого доносится сонное бормотание бабы Цвёклы, темно, как в печной трубе. Зато в другом окне, где дышит Гликеле, сквозь занавеску виден манящий огонёк. Как сообщить моей подруге, что я здесь, чтобы её не испугать? Постучаться, позвать её по имени? Никогда моё сердце не билось так сильно. Не иначе как во мне дятел завёлся. Глупец, дубовая голова, он решил, что я дерево. С чего это он взял? Но дятлы по ночам не барабанят. Всё же это не у него, а у меня голова дубовая.