Там, где любовь - [7]

— Практически никак. Совершенно выжата.

— Я знаю средство взбодриться. Пошли поплаваем. Потом выпьем белого вина. А хочешь — красного.

Вино. Бассейн. Ночь под звездами. Отдых. Это были слова из другой жизни. Из другой сказки… Не про Морин Аттертон. Так почему же так бешено забилось сердце при одной только мысли о том, что они могут нырнуть в один и тот же бассейн? Почему горят твои бледные щеки, будущий маркетолог?

Она поспешно отступила в спасительную полутьму коридора.

— Нет, спасибо. Мне еще надо постирать. Это полезнее, чем смотреть на звезды.

— Но неприятнее.

— Как сказать.

— Ты очень деловая девица.

— Да, такая уж я родилась.

— А чем ты занимаешься в свободное время?

Честно говоря, у меня его и нет.

— И не было?

— Скажем так, давно не было. Я работаю, хожу на курсы, смотрю за домом… Если остается время, я просто ложусь спать. Пытаюсь, по крайней мере.

— Хо-хо! А что-нибудь легкомысленное? Романы, гулянки, вечеринки?

— Говорю же, нет времени. С твоего позволения… сожитель!

Она торопливо прикрыла за собой дверь в свою комнату, отдышалась и начала переодеваться. Футболка, шорты, шлепанцы — вперед, стиральная машина ждет нас.

Дон О'Брайен торчал в прачечной комнате, небрежно привалившись к дверному косяку и попивая вышеупомянутое белое вино из высокого стакана. Льдинки соблазнительно побрякивали, Дон был неотразимо хорош, а Морин Аттертон погибала от усталости и смущения. Ну как ему сказать, чтобы ушел? Не уйдет же. Но и развешивать при нем свои трусы совершенно невозможно. Потому что это именно ТРУСЫ, а не трусики. Хлопчатобумажные, практичные, лишенные даже намека на элегантность. Еще чуть-чуть и они могут называться панталонами, а развешивать панталоны при мужчине, похожем на Аполлона, совершенно неприлично.

Она сцепила зубы и сделала это, а потом, видимо, в приступе бесшабашного отчаяния, приняла из рук Дона бокал вина и гордо проследовала в кухню. Здесь Дон небрежно смахнул со стола бумаги и пододвинул ей кресло.

— Спасибо, сэр. Вы чрезвычайно любезны.

— Не стоит, мэм. Кстати, я сегодня пытался дозвониться до Фила и Сюзи, но они, видимо, в загуле.

— Зачем это тебе понадобилось?

— Хотел, чтобы они сами тебе перезвонили и убедили, что я не сбежавший каторжник и не маньяк-убийца. Ты ведь об этом думала сегодня утром? Кстати, ложки из буфета я тоже не ворую.

Морин сердито посмотрела на ухмыляющегося нахала и торопливо глотнула вина.

— Ну да, я хотела бы с ними переговорить, но таких глупостей я не думала. А если и думала, то имела право! И вообще… Ладно, ну тебя. Чем занимался целый день?

— Сначала у меня была шикарная пробежка на час с лишним. Потом душ — горячий, холодный и опять горячий. Побрился. Сделал пару звонков. Почитал. Написал пару писем. Опять почитал. Съездил кое-куда, а потом нашел то, что мне нужно, прямо под боком.

— Звучит загадочно.

— Вот такие мы, загадочные мужчины из сельвы. Еще вина?

И тут она совершила великую, можно сказать, величайшую глупость. Она согласилась.

Неизбежное случилось. Пятнадцать минут спустя хмельная Морин Аттертон сидела рядышком с Доном О'Брайеном на мешке картошки и взахлеб рассказывала ему о том, как она ненавидит менеджмент и маркетинг, о том, как прекрасна арабская миниатюра, сколько сил угрохал дед-дядя Джон на свой магазин, как давно они дружат с Сюзанной, сколько дней она проплакала, когда умер ее пес Фидо и как сильно она скучает по Джеки…

Она запнулась, потому что поняла, что ни разу в жизни (считая жизнью последние девять лет) не разговаривала о себе ни с одним посторонним человеком. Ей это даже в голову не приходило.

Проклятье, это все вино! Жалкие два бокала — и она уже мелет языком не хуже деревенской кумушки. Хорошо еще, что про Гаэтано не начала рассказывать…

— А кто у нас Джеки?

Она разом протрезвела и проглотила комок в горле.

— Мой сын. Он сейчас в летнем лагере. В Шотландии.

— Надо же. У тебя сын. Сколько же ему лет?

— Девять.

— Сколько?! Ты что, его в школе родила, что ли?

К такой реакции Морин привыкла. Она всегда выглядела моложе своих лет. Даже в самый трудный день ей давали от силы двадцать четыре — двадцать пять лет. Конечно, в этом случае довольно удивительно узнать о наличии практически взрослого сына…

— К твоему сведению, я не мать-одиночка! Я была замужем, и вышла я замуж вовсе не для того, чтобы «прикрыть грех»!

— О, какое облегчение! Не уверен, что я смог бы жить под одной крышей с женщиной, чье прошлое таит массу грехов и ошибок юности.

Морин вскинула на Дона глаза, и тот немедленно расхохотался. Она поднялась с кресла, испытывая отчаянное желание рассмеяться вместе с ним.

— Я пошла спать! Вино и мужики до добра не доводят.

— А я пошел купаться! Еще раз предлагаю, пошли со мной. Уверена, что не хочешь присоединиться?

— Да! Нет! Спасибо. Спокойной ночи.

Дура, идиотка, непроходимая тупица. Излила душу, раскрыла массу тайн, а потом изобразила из себя барышню девятнадцатого века и вот теперь грызет подушку.

А в бассейне сейчас плавает красивый мужчина с широкими плечами и сильными руками. Его глаза синее неба Аргентины, а волосы светлые, как облака в этом самом небе, и она входит в воду и бросается в его объятия, а он сжимает ее все крепче и крепче, потому что невозможно расцепить руки и разорвать этот круг… круг, в который она сама себя загнала, бедная загнанная Морин, бедная Морин, а он так силен и спокоен, он так обнимает, и кожа у него теплая, а за его плечами можно спрятаться от всего мира… мира… мера за меру… каждый сам выбирает свою судьбу, почему же мою выбрали за меня… я больше никому не позволю распоряжаться… Морин заснула.