Там, где кончается река - [2]

— Досс Майклз…

— Да, мэм?

— Посмотри туда. Что ты видишь?

Мой голос звучал хрипло и приглушенно:

— Воду.

Она слегка усилила хватку.

— Не умничай. Посмотри хорошенько.

— Мальков.

— Ближе. На поверхности.

Я вгляделся как следует и прикусил себе щеку.

— Деревья, облака… небо.

— Как это все называется?

— Отражение.

Мама разжала пальцы.

— Не важно, в какой грязи ты окажешься, но не позволяй ей замутить отражение. Ты меня слышишь?

Я указал на трейлер:

— Он мутит сколько хочет, а ты ему ничего не говоришь.

— Да. Но я ничего не могу поделать. А ты еще не сломлен.

— Почему ты его не прогонишь?

Мама тихо ответила:

— Потому что я умею только работать, много часов подряд, а он забирает все деньги. — Она приподняла мою голову за подбородок. — Мой чудесный бинтик, ты слышишь?

— Почему ты так меня называешь?

Она прижалась ко мне лбом.

— Потому что ты исцеляешь мои раны.

Я тогда ни черта не знал о жизни, но не сомневался, что мама хороший человек. Я кивнул в сторону трейлеров:

— Сказать той толстой, чтобы заткнулась?

Мама покачала головой:

— Толку все равно не будет.

— Почему?

На небе блеснула молния.

— Потому что ей тоже больно. — Мама отвела волосы с моего лица. — Я повторяю… Ты меня слышишь?

— Да, мэм.

Прошло несколько минут. В воздухе запахло сыростью и приближающимся дождем, атмосфера насыщалась электричеством.

— То, что тебе дано, то, что ты можешь сделать при помощи карандаша и кисти, — это нечто особенное. — Мама притянула меня к себе. — И это ясно каждому идиоту. Я тебя ничему не учила. И не могла научить, потому что не в состоянии излить душу на листке бумаги.

— Я не чувствую себя особенным. Чаще — полумертвым. Мама поправила юбку. Чуть выше пятки виднелся порез от бритвы. Она отмахнулась.

— Жизнь непростая штука. По большей части очень даже жестокая. В ней редко есть смысл, и она ничего не преподносит на блюдечке. Чем старше ты становишься, тем чаще она сбивает тебя с ног и топчет. — Мама попыталась рассмеяться. — Люди приходят к этой реке по многим причинам. Одни прячутся, другие от чего-то бегут, третьи ищут тихое, спокойное местечко — может, пытаются что-то забыть, облегчить свою боль, но… все они хотят пить. Ты — как река. В тебе таится то, что нужно людям. Поэтому не скрывай свой дар. Не ставь плотину. И не мути отражение. Пусть твоя река течет, и в один прекрасный день люди со всего света придут к ней, чтобы купаться и пить.

Она положила мне на колени альбом, вручила карандаш и велела смотреть на реку.

— Видишь?

— Да, мэм.

— Теперь закрой глаза.

Я подчинился.

— Сделай глубокий вдох.

Я закашлялся, харкнул и проглотил мокроту.

— Видишь картинку?

Я кивнул.

— Теперь… — Мама вложила в мои пальцы карандаш, и тут упала первая капля дождя. — Подумай, на что тебе хочется взглянуть еще разок… и дай себе волю.

Я так и сделал.

Вечером она рассматривала мой рисунок. Внезапно нос у нее захлюпал. В глазах стояли слезы.

— Пообещай мне кое-что…

— Что?

Мама выглянула в окно, за которым в клубах пара текла река. Она коснулась моего виска, а потом прикоснулась рукой к моей груди.

— То, что там, — это как источник, который бьет где-то в глубине. Он сладкий. Но… — По ее щеке потекла слеза. — Иногда источники пересыхают. Если тебе будет плохо и больно, если ты заглянешь в себя и поймешь, что твой родник пересох и осталась только пыль, тогда возвращайся сюда… ныряй и пей.

Так я и сделал.

Глава 1

30 мая

Я поднялся по лестнице в свою студию, ощутил запах сырых дров. Интересно, сколько нужно времени, чтобы пламя пожрало здесь все? Наверное, считанные минуты. Сложив руки на груди, я прислонился к стене и уставился на все эти глаза, что смотрели на меня.

Эбби так хотела, чтобы я поверил. Даже повезла меня за полсвета, поставила перед Рембрандтом, похлопала по плечу и сказала: «Ты можешь не хуже». Поэтому я рисовал. В основном портреты. Моя мать заронила зерно, а Эбби много лет спустя принялась его поливать и защищать от сорняков.

Хороший огонь и запоздавшие пожарные — и я получу кругленькую сумму по страховке. Вокруг, прислоненные к стенам, грудами лежат более трех сотен пыльных картин — плоды десятилетних трудов. Холст и масло. Лица, которые я запечатлел в тот момент, когда на них отражались эмоции — известные всем, но редко облекаемые в слова. Раньше получалось легко. Непринужденно. Бывали дни, когда мне не терпелось сюда вернуться, когда я не в силах был сдерживаться, когда писал по четыре картины в один присест. Во время этих ночных бдений я открыл в себе Везувий.

На меня смотрели последние десять лет жизни. Картины, некогда висевшие в домах по всему Чарлстону, теперь постепенно, одна за другой, возвращались ко мне. Самозваные критики местных газет сетовали, что моим работам «недостает оригинальности и чувства», а главное, что они «скучные, неглубокие и чересчур безыскусные».

Для этого критиков и держат.

На мольберте передо мной стоял холст. Пыльный, выгоревший на солнце, потрескавшийся. Пустой. Как моя душа.

Я шагнул в люк, проделанный в скате крыши, и вскарабкался по железной лесенке на смотровую площадку. Вдохнул соленый воздух и посмотрел на воду. На меня заорала чайка. Воздух, густой и влажный, окутывал город как одеяло. Небо было чистое, но пахло дождем. Полная луна висела высоко, отбрасывая тени на воду, которая в тридцати метрах от меня набегала на бетонную стенку. Вдалеке, на юго-востоке, сверкали огни Форт-Самтера. Впереди сливались воды рек Эшли и Купер. Большинство жителей Чарлстона считают, что здесь начинается Атлантический океан. На севере виднелся остров Салливана и пляж, где мы часто купались. Я закрыл глаза и услышал отзвуки нашего смеха.