Блажен человек, которого сила в Тебе, и у которого в сердце стези направлены к Тебе.
Псалом 83:6
Ноябрь 1964
Морской бриз ворошил мои волосы и охлаждал тело. Волны, накатываясь, омывали ноги – пятки, а потом икры. Под плавками хрустели ракушки. Воздух был солоноватым на вкус. Я, обгорев без рубашки, лежал на спине, упираясь локтями в песок. В одной руке держал карандаш, в другой – листок бумаги. Бумага была плотной. Почти картон. Я оторвал ее от задней обложки книги. Янтарное солнце опускалось за горизонт где-то там, далеко впереди, между пальцами ноги, постепенно превращаясь из пламенно-оранжевого в кроваво-красное и медленно соскальзывая вниз, за мою пятку, в воды Мексиканскго залива. С помощью карандаша я старался ухватить этот образ и перенести его на бумагу.
Внезапно послышался звук чьих-то шагов. Это ко мне подошел Бобби и, скрестив ноги, сел рядом. Шмыгнув, он вытер нос, размазывая по заплаканному лицу сопли. В руках у него был пакет молока и упаковка шоколадного печенья «Орео» – наше любимое лакомство. Он осторожно поставил и то и другое на песок между нами.
Мне было девять. Бобби – на два года старше меня. Мы слышали, как в доме за нашими спинами плачет мама.
Вскоре солнце скрылось в водах залива, подул прохладный ветер.
У Бобби дрожала губа.
– Папа… Он… он ушел.
– Куда?
Бобби запустил руку в пачку, выудил оттуда печенье, сунул его в рот и покачал головой.
Из кухни донесся звон разбившейся тарелки.
– Когда он вернется?
Еще одно печенье. Еще одна разбитая тарелка. Бобби вновь мотнул головой.
– А что делает мама?
Бобби прищурил глаз и глянул через плечо.
– Кажется, что-то с тарелками.
Когда они поженились, отец подарил маме фарфоровый сервиз. На обратной стороне донышка каждого предмета стояло клеймо «Сделано в Баварии». Мама поставила сервиз за стекло, на видное место в буфете. И заперла на ключ. Нам было запрещено даже прикасаться к нему. Строжайше запрещено! И вот теперь она вдребезги разбивала его о кухонную раковину, тарелка за тарелкой!
– Папа что-нибудь сказал?
Выудив из пачки несколько печений, Бобби принялся швырять их так, будто пускал «блинчики». Они летели, словно крошечные летающие тарелки-фрисби. Еще раз покачав головой, он открутил крышечку у бутылки с молоком и поднес ее ко рту. Еще две тарелки со звоном разбились о раковину.
Бобби трясло. Голос его срывался.
– Он собрал вещи. Почти все.
Волны накатывались на берег, щекоча нам ноги.
– А та… другая женщина?
Брат передал мне молоко. Говорил он с трудом, и в голосе его чувствовалась боль.
– Брат, я не…
Я поднес бутылку к губам, и молоко потекло у меня по подбородку. Бобби швырнул еще одно печенье-фрисби. Я запустил руку в пакет, одно печенье сунул в рот, а остальные по его примеру швырнул над водой. Траектории полета крошечных шоколадных дисков пересекались, напоминая полет стайки колибри.
У нас за спиной рыдала мама. О раковину разбилась еще одна тарелка.
Затем еще одна. И еще. После этого доносившийся из кухни звон слегка изменился. По всей видимости, мать покончила с тарелками и перешла к чашкам и блюдцам. Доносившаяся из кухни какофония жутковатым эхом отзывалась в наших все еще по-детски хрупких душах, и они тоже покрывались паутиной трещин. Я оглянулся через плечо, но тотчас поспешил отвести взгляд.
В уголках глаз Бобби стояли слезы, нижняя губа подрагивала. Затем мама закричала, – пронзительный, надрывный крик, как будто у нее перехватило дыхание. У Бобби слезы полились ручьем.
Я сунул карандаш за ухо и поднял свой набросок заката на уровень глаз. Ветер тотчас принялся теребить его, словно крошечного бумажного змея. Зажатый между моими пальцами рисунок дрожал, стараясь вырваться из моих рук. Я решил отпустить его, и лист, словно бабочка, запорхал над берегом и опустился в набегавшие волны. Я оглянулся.
– Пойдем проверим, как она там.
Бобби вытер локтем губы и нос, размазав слезы и сопли по лицу и руке. Прядь волос упала ему на глаза. Как и мои, его волосы выгорели и посветлели от яркого солнца и соленой воды. Я встал и протянул ему руку. Он ухватился за нее и поднялся.
Солнце почти исчезло в водах залива, и на дом опустились длинные тени – там, разбитый на миллионы осколков, теперь лежал наш прежний мир.
Бобби с тоской посмотрел на дорогу, по которой отец уехал от нас. Голубоватый дымок автомобильного выхлопа – все, что осталось от него.
– Он говорил… – Бобби судорожно сглотнул и попытался подавить рвущееся из горла рыдание, – всякие плохие слова.
Я обнял Бобби за плечи. Рыдание все же вырвалось из его горла. Мы стояли на берегу в полном одиночестве. Оставшиеся без отца. Опустошенные и злые.
Я сжал кулак и раздавил зажатое в нем печенье. Стер его в порошок. Крошки просыпались между пальцами, и мою грудь пронзила нестерпимая боль.
Боль, которая утихнет лишь через пятьдесят три года.
