Там, где кончается река - [11]

— Она любила эту реку. Думала, в ней есть нечто особенное.

— Да.

Гус положил мне руку на плечо.

— И она была права.

— Хотя некоторые скажут, что это всего лишь трещина в земной коре, где находит себе последнее пристанище всякое барахло.

Гус сунул руки в карманы.

— Это лишь один взгляд.

— У тебя другое мнение?

— Да. И ты меня скоро поймешь. Река напомнит тебе об этом лучше, чем я. — Гус покачал головой. — Она никогда не меняется. Река может сменить русло, но при этом остается той же самой. Это мы меняемся. Мы приходим к ней, став другими. А река неизменна.

— Когда я был маленьким, мама говорила, что в этой реке живет Бог. Я часто лежал на берегу и ждал, когда же он покажется.

— И что бы ты сделал?

Я засмеялся.

— Я бы взял его за глотку и тряс до тех пор, пока он не ответил бы на мои вопросы.

— Будь осторожнее в своих желаниях.

Ветерок зашелестел в верхушках деревьев и принес с собой прохладу.

— Гус, прости, что я приехал вот так…

Он принялся ковыряться соломинкой в зубах.

— Река меня многому научила. Наверное, поэтому я не хочу уезжать. Она вьется, петляет, змеится, Не проходит дважды по одному месту. Но заканчивается там же, где и всегда.

— И что это значит?

— Что главное — это плыть.

Глава 5

Характерная особенность провинции — невежество. Провинциалы не глупы и уж точно не идиоты. Мы гордимся собственным здравым смыслом, среди нас попадаются люди с высшим образованием, но есть вещи, о которых нам известно весьма немногое, и это, судя по всему, происходит от горделивого нежелания задавать вопросы или от нежелания знать. Не беспокойтесь, этот недуг поражает не только провинциалов. Просто в Нью-Йорке он называется иначе.

Для меня в юности такой вещью была живопись. Большинство моих друзей считали, что живопись — это предмет, которому тебя учат, или то, что творишь ты сам, когда при помощи баллончика выводишь на водокачке имя своей подружки. Не то чтобы мы не ценили человеческие достижения. Ценили и ценим. Скорее, нам неприятны были высокопарные разговоры, связанные с искусством. У нас не было времени на подобные глупости. Мы просто видели красоту в разных ее проявлениях, а потом обсуждали увиденное на своем языке.

Поэтому, когда остальные поняли, на что я способен при помощи карандаша и кисти, они немедленно прозвали меня Пикассо, хотя понятия не имели, кто он такой и почему я на него похож. Людям просто нравилось это имя, и оно возвышало их в собственных глазах. Я-то кое в чем разбирался и не хотел иметь ничего общего с Пикассо. Возможно, я действительно «видел» иначе. Наверное, рыбы так же рассуждают о воде. Пока не вытащишь их на берег, они полагают, что дышать жабрами — абсолютно естественно.

Пока мама была жива, она часто водила меня в библиотеку — два-три раза в неделю. Там стоял кондиционер, курить не позволялось, вход бесплатный и открыто допоздна. Мы часами рассматривали альбомы по искусству и обсуждали то, что нам нравилось или, наоборот, не нравилось. В наших разговорах было мало возвышенного. Мы просто говорили: «Мне нравится его улыбка», или «Мне нравится этот цвет», или «Это смешно».

Потом я понял, что на самом деле мы имели в виду: «Эта картина о чем-то мне говорит». Такова функция искусства. Оно заговаривает с нами, и мы слышим этот зов, если знаем его язык и умеем слушать.

Мы изучали античное искусство и гадали, что стряслось в эпоху Средневековья. Я почти ничего не знал, но понимал, что цивилизация откатилась назад — если судить по картинам. Мама раскрывала передо мной художественный альбом, клала на стол чистый листок бумаги, и я рисовал то, что видел.

Я никогда не пытался осмыслить мир искусства целиком. Я брал лишь то, что хотел. То, в чем нуждался. Цель была одна. В отличие от художников, которые могут безболезненно варьировать формы, темы и стили, я так делать не мог. И сейчас не могу. Поэтому сосредоточился на том, что у меня получалось. На портретах. В частности, на выражении эмоций. Визиты в библиотеку научили меня, что эмоции видны в развороте плеч, подъеме подбородка, переплетении пальцев, глубине вдоха, скрещении ног, отражении света в глазах.

Если словами мне было трудно выразить то, что крылось в душе, мои руки изначально знали, что делать. Когда я подходил ближе и видел, как это делают старые мастера, то инстинктивно многое понимал. Это трудно объяснить.

Большинство моих рисунков были просто мазней. Но бывали и исключения. Я рисовал от бессилия, от отчаяния, от бедности. Я был худ как щепка. Но я кое-чему научился. Тому, что пригодилось впоследствии. Я узнал, что павшие и сломленные создают великое искусство.

Когда я стал старше, то понял, что меня влечет реализм, а не идеализм. Мне не нравился экспрессионизм, который усиливал воздействие образов на зрителя при помощи искажения или, напротив, чрезмерного упрощения. Мне не нравились модернизм, кубизм и сюрреализм. Пикассо не оказал на меня влияния. Возможно, однажды и окажет, но до сих пор этого не произошло.

Я хотел соприкоснуться со зрителем. Достичь глубин. Без всяких фокусов. Показать ему то, что есть на самом деле. Ловкость рук меня не интересовала.

В старшей школе равных мне не было. Школьный консультант отправил несколько моих работ на окружную выставку, и случайно они привлекли внимание какого-то профессора. Так я получил грант на обучение в чарлстонском колледже. Тогда у меня открылись глаза. Я решил изучать живопись и историю искусства. Я намеревался оттачивать технику, а еще интересовался жизнью великих художников. Не только «как», но и «почему». Техника без знания причин немного стоит. Причина — это контекст. С нуля никто не творит.