ТалисМальчик - [5]

Итак. По порядку вряд ли получится – в голове сумбур и… Но нужно с чего-то начать эту затянувшуюся историю, три дня назад ставшую банально псевдолюбовной. Аля непривычно шумно отсербнула ещё горячего чаю, покрутила пальцами ручку и коснулась первой линии.

Лето. Бердянск. Мне шесть лет. Я катаюсь на качелях с мороженым в руке. Подбегает Серёжка Курткин, довольно гикает и выбивает у меня мороженое. Пёстрая, едва початая пачка летит в траву, и пока я раздумываю, говорить ли бабушке, и каким кошечкам и собачкам скормить оброненное, ты подходишь и врезаешь Серёжке. Через пять минут тот приносит мне точно такое мороженое.

Стандартная, классическая мизансцена для далеко заводящего знакомства. И моё первое воспоминание о тебе.

Тогда я поняла, что в Бердянске у меня появился заступник − свой царевич, из тех, что всегда спасёт, не даст в обиду и, в конце концов, женится. Эта мысль до сих пор в моём сознании ассоциируется с пачкой пломбира. Пломбирный Принц. Мороженый Принц. Отмороженный, в общем.

Годами я не догадывалась, что Серёжка тоже был в меня влюблён и, цепляя, демонстрировал свои чувства. Ты был двумя годами старше и ухаживал уже как положено, ни разу не выбившись из образа царевича.

Но разве были вы в меня влюблены? Не уверена, что вы заметили мою красоту или душу. Вы просто дёшево купились на дорогую картинку. Приехала московская девочка в невиданной одежде, с шикарными бантами и сказочными игрушками. Резиновых босоножек с пряжками – «мыльниц», заколок в виде Минни Маус и говорящих кукол в ваших краях не видали. И зрелище впечатляло не только соседских девчонок, но и мальчишек. Хорошенькой славной девочке было невдомёк, почему с ней все кидаются дружить, и дружат меньше, когда запасы импортной жвачки, предусмотрительно купленной папой, истощаются. И только собственные братья и сестра дружат всегда, со жвачкой и без.

Их, внуков, всех четверых, на лето сбрасывали к бабушке: Алевтину с Дашей привозили из Москвы, братьев – из Владивостока. Разница между детьми была по два года: четыре, шесть, восемь и десять. Маленькая Аля думала, когда же брат Женя перестанет быть на два года старше, и боялась, что братик Вовик вот-вот её, Алю, догонит. Она так и говорила, когда злилась:

− Вот когда я, Женька, стану такой, как ты, а ты таким, как я! Вот тогда-а!..

Наверное, «вот тогда-а» должно было случиться что-то очень страшное. Аля запамятовала, что именно, но зато помнила, что в шесть лет она окончательно уяснила, что Даша всегда будет старше на четыре года, Женя – на два, а Вовик – на два года младше.

Как раз в то время, катаясь на качелях (а она вечно на них летала), Аля осознала по-взрослому и всерьёз, что в мире есть вещи, которые никак нельзя изменить; и тогда же (или чуть позже) решила постараться в своей жизни не делать ничего такого, что изменить нельзя.

А ещё в своё шестое лето девочка чётко уразумела разницу между их – «московской» – бабушкой и другими бабушками двора, хотя, конечно, москвичкой бабушка не была, разве что в гости приезжала раз в год.

Разница эта лежала на поверхности, но почему-то другие её не замечали.

Пока остальные бабушки обсиживали лавочки и обсуждали, во что одеты Даша, Аля, Женя и Вовик (как с Парижу! – восклицали бабушки. Им, конечно, виднее, они ведь всем двором бывали в Париже и точно знали, в чём там ходят). Так вот. В то время, пока бабушки провинциальные завидовали, бабушка «столичная» пекла, лепила, варила, тушила и каждый день водила на море внуков. Она набирала сумку еды – пирожков да компота – на четыре ненасытных детских рта и шла с малышнёй подальше от порта, на чистый пляж.

У бабушки болели ноги и спина, и она не могла сидеть часами на подстилке, пока детвора резвится, поэтому специально для неё брали складную скамеечку, которую любила носить на пляж Аля. Девочка оставляла сумки с пирогами и бутербродами старшим (они не подходили ей по росту и били по ногам), а сама заботилась о скамеечке, которую нести было удобнее. Аля часто, размещая на плече трубочки скамеечки, говорила бабушке: когда я вырасту, а стульчик сломается, я куплю тебе новый.

Иногда они ходили на море с утра и оставались до полудня, но чаще по утрам бабушка занималась домашними делами, а море, самое прогретое, было с трёх до семи. Совсем рано, пока внуки спали, бабушка ходила на рынок, а потом готовила, стирала, убирала для всей улыбающейся оравы, такой любимой и родной. Ради глазёнок и улыбок своей детворы бабушка напрочь забывала о собственных болячках. И каждый день дети плескались в море, а бабушка читала, скрываясь от солнца под полями огромной смешной шляпы (пожилая женщина считала, что пигментные пятна на лице – это просто слишком активные веснушки, и если их прятать от солнца, они сойдут).

Возвращаясь с моря, вся ватага проходила мимо обсиженных старушками лавочек. Другие бабушки пережидали губительную для их здоровья жару в квартирах, и выдвигались понежиться в тенёчке лишь когда солнце пряталось за домами. Они не водили внуков на море (ни местных, ни привозных), а бабушку Али считали либо слишком здоровой, либо ненормальной.