Такая долгая жизнь - [26]

Однажды ночью вышел Тихон Иванович по нужде из шалаша, глянул случайно на дом — огонек в окне мелькнул. Тихон Иванович протер глаза. Снова будто заискрилось в доме. Константинов затаился. Но сколько потом ни смотрел — ничего не увидел. Утром, обходя дом, заметил, что доски, которыми был забит запасный вход, порушены. Значит, кто-то был. Человек! Духам не надо доски отбивать. Духи сквозь стены проходят. Спустившись по склону к кринице, выложенной белыми камнями, где когда-то была купальня Закревских, Константинов обнаружил незнакомого человека. Голый по пояс, он обмывался холодной водой из ручья. У Тихона Ивановича в руках было ружье. Голос строгий, непреклонный:

— Ты ночью в дом лазил? Вор?!

— Не вор я, добрый человек, я странник… — сказал он.

— Вот сдам тебя властям, там побачимо, який ты странник…

— Не бери на душу грех, отец. Богом клянусь, не вор я. А в доме был, верно. Думал, он брошенный, хотел что-либо из одежонки достать, моя-то совсем износилась, срамоту прикрыть нечем.

Штаны у незнакомца действительно рваные, рубаха — как сито. На ногах разбитые солдатские ботинки.

— Далеко ль идешь? — спросил Константинов.

— Отсюда не видать. Ты бы вывел меня, отец, на ростовский шлях, а я за тебя бога буду молить…

Упоминание бога совсем размягчило Тихона Ивановича. Не расспрашивая больше ни о чем, вывел он незнакомца на шлях и простился с ним.

Через несколько дней безвластие кончилось. В село вошли белые. Кто-то донес на Константинова, что тот якобы прятал у себя красного, и забрали его в город, в трибунал.

Тихона Ивановича привели тогда в большую комнату, где у стены стоял длинный стол, а за столом — господа офицеры. Один, видно, главный, войсковой старшина, подал голос:

— Ну что, быдло, краснопузых спасал?

— Не ведаю, господин, о чем вы балакаете…

— Не ведаешь? — повысил тон председатель трибунала. — Человек у тебя в доме прятался? Ты его вывел на шлях, вместо того чтоб сдать законным властям, о чем в постановлении прописано было?

— Верно, человек в доме был, просил вывести на шлях. Странником назвался. Человек верующий, бога вспомнил, а кто он, чи белый, чи красный, того я не ведаю.

— Странником, значит, назвался, — усмехнулся войсковой старшина, — бога вспоминал… — Председатель трибунала обвел взглядом присутствующих. — Я думаю, все ясно, господа… — многозначительно сказал он.

И тут поднялся один есаул. Четыре Георгиевских креста на груди.

— Господа, минутку внимания!.. — И обратился к Тихону Ивановичу: — Вы не узнаете меня? А ведь это был я!.. Это вы меня выручили…

Услышав это, Тихон Иванович заплакал. Спасен!.. Слава тебе, господи!.. Пот выступил на висках. А есаул продолжал:

— Господа, этот человек спас мне жизнь. Не судить его надо, а представить к награде за спасение офицера…

«Неужто за того биляка?» — снова подумал Константинов.

* * *

Ксеня дома как могла утешала мать. Утомленная за день работой, одурманенная валерьянкой, Евгения Федоровна наконец заснула. Михаил еще не пришел с работы. «За что они взяли отца?!» История с белым офицером Ксене была хорошо известна, но ведь прошло столько лет…

Заплакал Вовка. Она взяла его к себе на кровать. Мальчик прижался к матери, затих. Во сне сладко почмокал губами. А Ксеня спать не могла. В памяти перебирала все, что могло иметь отношение к аресту отца.

Был он человек необщественный, ни в каких партиях никогда не состоял. С Советской властью был в ладах. Иногда только, в домашнем кругу, корил партийцев за то, что бога не признают.

Теперь, когда отца забрали, думалось о нем только хорошее. Строгий он был, но сердце имел доброе, и доброта эта больше всего пролилась на самую младшую, Ксеню. Из всех детей Тихон Иванович никого не выделял. Если гостинцы какие — всем поровну, а вот Ксене иногда привозил то апельсин, огромный, как детская головка, который ему дал итальянец в порту за то, что он помог ему отнести ящик на шаланду, то грецких орехов, то сладкой тянучки. Однажды купил он ей новые ботинки. Вот это была радость. На всю детвору в доме была только пара ботинок. Каждой хотелось на улице со сверстницами побегать, и была потому установлена очередь: одна гуляет на улице, а остальные — Катя, Марфа, Нюра, Ксеня — смотрят на ходики — настенные часы с кукушкой. Как только время выходит, стучат в окно:

— Фенька, а ну домой!..

А та будто не слышит.

И тогда все вчетвером к Евгении Федоровне:

— Мам, ну скажите Феньке!..

У Евгении Федоровны по дому всегда было работы столько, что не переделаешь. Она злилась, когда ее отрывали от дела по пустякам.

— Та грец бы вас узял, у меня тисто подходэ… — Но выходила на крыльцо и кричала: — Фенька! А ну геть домой!..

А Фенька была упрямой, с первого раза никогда не послушается:

— Не пиду! Не пиду! Брешут они все, час мой не вышел…

— От я батьки скажу, он тебя чересседелицей…

Отец за упрямство ее бил частенько, но и тогда она нередко упорствовала. Нет как другие: прощения попросят или крик поднимут, хоть уши затыкай. А она стоит и твердит:

— Быйтэ! Быйтэ!..

Тут уже отец совсем свирепел:

— Ах ты ж, сатанюка!..

Феньку с боем загоняли домой, и тогда шла на улицу очередная…

Сняв в аренду у Закревского сад, Тихон Иванович взял Ксеню с собой на лето. Это была жизнь! Ешь хоть целый день разные фрукты: мясистые, сочные груши — «гливу» и «бергамот», сливы — «анну шпет» и «викторию», огромные, темно-синие, медовые, и другого сорта — «ренклод», зеленые; яблоки разные — «белый налив», «антоновку», «симиренко». По краям сада у балки были заросли малины, черной смородины — пасись сколько хочешь.