Такая долгая жизнь - [25]

— Да, похоже, ты прав, Юра.

Пообедав в небольшом привокзальном ресторане, Путивцев и Топольков отправились в обратный путь.

В Баддоберане им снова предстояла пересадка. Тихий и безлюдный утром, вокзал теперь был забит полицейскими и переодетыми шпиками. У Путивцева и Тополькова проверили документы, предупредили, что территорию станции покидать не рекомендуется: в городе неспокойно. Когда Юра спросил: «Что случилось?» — жандарм буркнул в ответ не совсем вежливо, что-то вроде: «Суются всякие…»

— Интересно все-таки, что случилось? — спросил Путивцев.

Юра пожал плечами.

Со стороны города явственно слышался людской гомон. Мимо вокзала проскакало пол-эскадрона драгунов.

Раздался удар гонга. Пассажиры, отъезжающие на Росток, приглашались на посадку.

Путивцев и Топольков вошли в вагон. Пантелей Афанасьевич опустил стекло в купе и высунулся в окно.

Поезд плавно тронулся и покатил. И тут Пантелей Афанасьевич услышал приглушенные расстоянием хлопки. Слух не мог его подвести.

— Юра! Стреляют! — взволнованно сказал он.

Да, сомнения не было. Там, на площади, стреляли.

Поезд пошел быстрее, простукал на выходе из города на стыках рельсов, дал протяжный гудок. Еще какое-то время Путивцев и Топольков слышали негромкие хлопки выстрелов.

…На другой день газета «Роте фане» вышла с заголовком на всю полосу: «Кровавое воскресенье в Баддоберане».

Рабочие Ростока, Висмара и Штральзунда собрались в Баддоберане на митинг. Митинг закончился демонстрацией. Полиция и войска, подтянутые в Баддоберан, пытались разогнать рабочие колонны. Между демонстрантами и жандармами произошли столкновения. Полиция пустила в ход оружие. Среди рабочих были убитые и раненые…

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

День выпал неудачный: клиент попался привередливый, скупой, торговался за каждую копейку, всю душу вымотал.

Тихон Иванович домой приехал сердитый. Ругнул за что-то Ивгу, выпил рюмку водки, нехотя похлебал борщ. Потом забрался на сундук и раскрыл Библию на закладке.

«Если делают добро тем, которые вам делают добро, какая вам за то благодарность? Ибо грешники то же делают. И если взаймы даете тем, от которых надеетесь получить обратно, какая вам за это благодарность, ибо грешники дают взаймы грешникам, чтобы получить обратно столько же. Но любите врагов ваших, и благотворите, и взаймы давайте, не ожидая ничего; и будет вам награда великая, и будете сынами Всевышнего; ибо он благ и к неблагодарным и злым. Итак, будьте милосердны, как и Отец ваш милосерд».

Во дворе злобным, захлебывающимся лаем залился Каштан. Только на чужих так лаяла собака.

— Ивга! А ну пийды глянь, кого бог нэсэ?

Но не успела Евгения Федоровна выйти из дома, а на пороге уже стоят двое: в кожаных куртках, под пояс, на боку — револьверы. Один — рябоватый, низенький, кряжистый, другой — рослый, блондин.

— Вы будете Тихон Иванович Константинов? Собирайтесь, мы из ГПУ…

— Ой, лышенько, да за шо ж вы его?.. — запричитала Евгения Федоровна.

На шум вышла из соседней комнаты Ксения с Вовкой на руках:

— За что вы забираете моего отца? Он ничего плохого никому не сделал.

— Вас, дамочка, прошу не вмешиваться, — сказал рослый и, видимо, старший.

— А я не дамочка! Вы не имеете права меня оскорблять!

— А как же, простите, вас величать? — спросил рябоватый и чудно прищелкнул двумя пальцами. — Товарищ…

Рослый сказал уже другим тоном:

— Вы не волнуйтесь, гражданка. Разберемся во всем по справедливости.

Пока шли разговоры, Тихон Иванович молча собрался, взял пару белья, очки.

— Замовчь, Ивга! — прикрикнул он на всхлипывающую жену. — У билых сидел, посижу и у червоных.

С этими словами он и вышел в сенцы. На улице их поджидала линейка. Тихон Иванович сел рядом с рябоватым, по другую сторону сел блондин. Возница вожжой огрел лоснящийся круп мерина, и линейка покатилась по Амвросиевской, дутыми шинами взбивая слежавшуюся пыль.

«За шо ж мэнэ? Неужто за то, шо в церковных старостах состою? Неужто почалось гонение на божьих людэй? — подумал Тихон Иванович. Но тут же усомнился: — Не можэ того быти… Чи за то, шо того биляка спас?» — мелькнула новая догадка…

* * *

В девятнадцатом году Тихон Иванович арендовал большой фруктовый сад у дальнего родственника жены — Закревского Ивана Федоровича. Закревский имел дворянское звание: предки его, богатые казаки, получили дворянство от царя за воинскую доблесть.

Сам Закревский хозяйство не вел, землю и сад сдавал в аренду. С семьей жил в городе, подальше от своих непреклонных старых родителей, которые не давали ему благословения на брак с бедной казачкой. Два сына у них уже было, а родители все упорствовали.

Закревский сам предложил Тихону Ивановичу:

— Возьми сад! В убытке не будешь. Зачем добро чужим людям отдавать? А у тебя ведь столько голодных ртов.

И Тихон Иванович взял. Сад был подзапущен, зарос травой, но деревья еще были нестарые, плодоносные и прибыль давали немалую. Жил Тихон Иванович в шалаше, который соорудил прямо в саду.

Дом Закревского стоял под замком. Ходили о нем недобрые слухи в Винокосовской. По ночам вроде бы в нем появлялся покойный дед Ивана Федоровича Закревского — Савва. Потому, мол, и молодой Закревский там не живет. Съехал от греха подальше. Тихон Иванович, проходя мимо дома, на всякий случай всегда крестился. А тут еще в саду поселился сыч, птица ночная и с недоброй славой. Какую ночь ничего. А какую как заведет свою бесовскую песню — уууу… уууу, а потом смеяться начнет человеческим голосом — ках, ках, ках…