Неподалеку от него под кустом сидели Собинов и Козленко. Командир звена отсутствующим взглядом уставился куда-то в одну точку белевшими на почерневшем лице глазами. Он осторожно держал на коленях голову Казакова, лежавшего на спине.
Фельдшер долго прощупывал у радиста слабо бившийся пульс. Старший сержант все еще был без сознания, но когда ему влили в рот спирта, он застонал, заметался, открыл воспаленные, налившиеся кровью глаза, спросил:
— Ко-ман-дир! Штурман… живы? — И, услышав утвердительный ответ, облегченно вздохнул, откинулся назад и закрыл глаза.
* * *
Когда экипаж самолета был отправлен в госпиталь, майор Фесенко возвратился на аэродром. Командир полка ожидал его на взлетной дорожке.
— Собинову и Козленко полегче, — хмуро докладывал Фесенко, — месяца через полтора — два возвратятся. А вот Казакову придется проваляться подольше. И лицо, и руки сильно обгорели. Но врачи говорят, что и не таких на ноги ставили… Да, если бы не Казаков, ни штурману, ни летчику не выбраться. Ведь сколько мужества в человеке! И не подумаешь…
Командир полка пристально посмотрел в глаза майору.
— Не подумаешь, говорите? Да, пожалуй. Ведь он каким-то замкнутым был, будто что-то тяготило его. Верно? Ну, теперь можно открыть причину этой замкнутости. В полку, где раньше служил Казаков, случилась почти аналогичная история. Тогда он без разрешения выпрыгнул с парашютом, а штурман и летчик погибли, сгорели… Что ж, не пропащим оказался человеком Казаков… И насчет мужества согласен с вами. Большое мужество.