Так это было - [9]

На следующий день мне удалось устроиться работать в пекарне, но к концу второго дня меня оттуда уволили из-за отсутствия квалификации.

Как беда, так и удача — не приходят в одиночку.

Жилая зона лагеря в Урицке делилась на две части. В одной находились пленные, в другой — штатские, или, как их называли, — цивильные. Это были главным образом крестьяне, согнанные сюда из разрушенных, сожженных сел тех районов, где действовали партизаны. В отделение цивильных можно было проходить свободно.

Однажды я заметил, что там появился священник. Помню, он служил панихиду. Мы с политруком Исаевым приблизились. Политрук удивился, когда я тенором запел «Житейское море»… А батюшка быстро понял, что имеет дело с человеком, знающим церковную службу. У него был хороший слух, и мы быстро пристроились и пели вместе. Потом к нам присоединился мой сосед по нарам.

«Покой, Господи, души усопших раб Твоих!» — возглашал священник.

«Покой, Господи, души усопших раб Твоих!» — вторили мы ему.

А перед глазами проплывали колымаги, нагруженные мертвецами… Сколько мне довелось видеть мертвых только за последние месяцы!..

На станцию Верховье часто прибывали воинские эшелоны. При летной погоде примерно каждый четвертый эшелон попадал под бомбардировку. И тогда… обломки вагонов были перемешаны с изуродованными телами солдат, в большинстве своем никогда не видевших сраженья и немцев. Иногда половина туловища была отброшена взрывом метров на двадцать от насыпи.

Один раз мы прибыли на станцию за боеприпасами как раз во время разбора разбомбленного состава. Я насчитал около сотни трупов. Мы их укладывали в два ряда на перроне. К иным, с оторванными конечностями, для счета прикладывали чужую руку или ногу. Это было видно и по обмундированию, и по обуви.

Когда-то, видя бредущую колонну заключенных, я смотрел на пожилых и с неким злорадством думал: «Этот, наверное, принимал участие в гражданской войне — завоевал свою долю». Теперь смерть уравняла людей всех возрастов. Приходилось только негодовать на бессмысленность их гибели. Кажется, ни в одной армии цивилизованных стран никогда не было такого равнодушия к человеческим жизням.

…Панихида продолжалась. Особенно хорошо получалось у нас, когда мы запели «Со святыми упокой…» и тем более — «Сам един еси бессмертен…» Казалось, что в летнем воздухе повисло на высокой ноте напоминание: «Амо же вси человецы пойдем…»

На минуту все затихло вокруг. Два полицая сняли пилотки. Немного поодаль стоял, уткнувшись в землю, краснорожий лагерный палач, запоровший утром насмерть одного пленного. Взглянув на него, я с грустью подумал: «Неужели и по нем будут служить панихиду и просить Бога — учинить его „в селениях праведных“? Ведь в наше время только сумасшедший не отдает себе отчета в своих поступках».

…Пропели «Вечную память»… Присутствовавшие стали расходиться по лагерю. Сердобольные женщины дали мне несколько кусочков хлеба, пару вареных яичек и с десяток картофелин. А батюшка, сняв облачение, внимательно посмотрел на меня.

— Такой молодой и так хорошо знает церковную службу!.. Откуда вы?

Я рассказал ему кое-что о себе и обещал прийти еще.

А политрук понял мое участие в панихиде как очередное занятие, подобное лапотному делу, и всю дорогу к бараку не переставал удивляться моим познаниям.

— Постой, постой, — остановился он внезапно, рассматривая меня с ног до головы, — да ты не из спецшколы?.. Знаешь, где готовят этих самых?..

— Дурной ты, хоть и политрук, — сказал я ему без злобы. — Спроси лучше вон у того полицая, что лупит нашего брата: откуда он?

Через два дня было воскресенье. Политрук, подтрунивавший надо мной после панихиды, как-то изменился. Он тоже явился на богослужение и, как я понял, не только для того, чтобы получить подаянье. Человеческие страдания пробудили в нем иные, доселе неведомые ему чувства. Что-то новое всколыхнулось в его душе. Жаль, что вскоре я потерял его из виду и не узнал последствий его духовного пробуждения.

А батюшка после службы передал мне принесенный из дому пакетик, где был кусок пирога с луком и немного свиного сала. Исаеву тоже перепало кое-что из съестного. Как и в прошлый раз, мы обедали вместе, отделив часть провизии больному пленному, моему соседу по нарам. Ели молча. Только в конце трапезы, допивая баланду, Исаев спросил меня:

— Если есть Бог — почему Он допускает такие безобразия?

Он обвел рукою лагерь и сделал жест в сторону фронта, хотя мне и без того было ясно, что он хотел сказать.

Я истолковал ему бедствия, которые переживает наш народ, как посланное испытание и наказание.

— За что? — негодовал Исаев. — Сколько я видел в прошлом году при бомбежке убитых детей? В чем они виноваты?

— Так это война!.. Бог допустил войну в наказание людям… А сколько погибло от холода и голода детей раскулаченных?.. Такие, как вы, смотрели на это дело с холодным равнодушием… Даже одобряли убийство!.. Войны тогда не было! В чем были виноваты те дети?

Чувствовалось, что подобные речи он слышит не часто. Он смотрел на меня удивленно, как и два дня тому назад, после моего участия в панихиде. На минуту в его глазах промелькнул даже страх. Он боялся, наверное, что с таким настроением я могу донести на него полицаям, учитывая, что о его службе в политсоставе знал только я.