Так это было - [8]

Так вышло и на этот раз.

С некоторых пор я заметил, что ко мне присматривается один полицай из новых. Трудно было определить его национальность: волосы темные, гладкие; черные глаза немного с раскосиной. Росту он был такого же, как и я. Белая повязка на рукаве с латинской буквой «П» еще не вытравила у него остатки человечности. (А может и в полицию он пошел, чтобы как-то сгладить тяжелую жизнь своих собратьев.) Он носил палку, но никогда никого ею не бил, а только поднимал для устрашения, да чтобы показать свое усердие к службе.

На этот раз, когда я допивал у заводской стены целебный отвар, он остановился в нескольких шагах от меня и долго смотрел как бы с любопытством.

— Плохи твои дела, парень, — произнес он со вздохом. — Отощал ты сильно…

Диагноз полицая не был для меня новостью. Я только пожал плечами, ничего не ответив.

А он не отходил. Наоборот, подошел поближе и рассматривал теперь мои ноги.

— Ты продай мне свои брюки, — предложил он, уже наклонившись, щупая синюю диагональ.

Брюки у меня были действительно хорошие. Достал мне их перед пленом полковой старшина — приятель еще по школе. Мысль о продаже уже приходила мне в голову, но я мечтал дожить до лучших дней и сохранить их.

А полицай стоял, переминаясь с ноги на ногу.

Из лагерного опыта я твердо усвоил, что просьбу полицая следует понимать как приказание. Если я ему не продам брюки — он меня при случае застукает. Я только спросил:

— А сам я в чем буду ходить?

— Да я тебе дам смену, — успокоил он меня. — Хочешь — военные, только защитного цвета… А не то — цивильные… Хочешь цивильные?.. В них тебе даже будет лучше!

Я раздумывал, как мне поступить.

— Дам тебе три пайки впридачу, — настаивал полицай (Это они за счет мертвых получают).

— Четыре, — показал я растопыренные пальцы. — И сахару…

— Ну, давно бы так! — хлопнул он меня по плечу огромной ручищей.

Он ушел и быстро вернулся с пакетом из серой бумаги. В нем были коричневые брюки, полбуханки хлеба, разрезанной на четыре части (они воровали хлеб целыми буханками, но из предосторожности продавали их, разрезанными на пайки) и малюсенький пакетик с сахаром. Сделка состоялась.

Напялив брюки, которые, наверное, принадлежали толстому дядьке, я, первым делом, сходил на кухню и выпросил немного кипятку. Усевшись на прежнем месте, съел один ломоть хлеба с сахаром и, продев голову в лямки завязанного мешка, уснул. Снились мне шаньги, которые мать так хорошо умела печь. Я поглощал их одну за другой, а мать вынимала из печи все новые и новые.

Проснулся перед раздачей баланды. Потрогал мешок. Сквозь ткань почувствовал драгоценные пайки.

У бочки с баландой стоял полицай в моих брюках. Он буркнул что-то повару, и тот, взболтав жидкость, достал со дна полный черпак, вылил мне в котелок и еще немного добавил.

От усиленного питания силы прибавлялись. Вечером я отыскал коренастого мужичка со следами оспы на лице. Он еще крепко держался на ногах и ходил иногда в лес на работу. Объяснил ему свою идею и попросил принести из лесу два липовых лубка.

Смекалистый мужичок точно выполнил мои указания, и в конце следующего дня я уже располагал двумя скатанными лубками. Из обрубка дерева кое-как удалось смастерить некое подобие колодки. Один пленный, работавший в соседних мастерских по ремонту танков, сделал для меня кочедык, и лапотная индустрия заработала.

Первую пару я плел для себя. Вспоминал деда Онуфрия, обучавшего меня когда-то лапотному искусству.

Обычно мы усаживались рядом, каждый со своей моделью. У деда работа спорилась, у меня — продвигалась медленно. Посматривая в мою сторону, дед журил меня:

— Сноровка у тебя есть, сынок… А только надо поспешать… Помни: «Лапти плесть — в день раз есть».

Дед Онуфрий принадлежал к секте «беседников». Иногда во время работы он запевал «стих»:

Тело грешно в гроб кладут,

Душу на ответ ведут.

Затем на тот же мотив следовал припев:

Ой, горе, горе мне — горе мне великое!

Пел дед старческим дребезжащим голосом. Он работал молча минут десять и запевал следующее двустишье:

Мимо царства прохожу,

Горько плачу и гляжу.

Ой горе, горе мне…

За время обучения ремеслу я так и не узнал, есть ли у этого «стиха» конец?

Лапотное дело расширялось. У меня появились заказчики, ходившие на хорошую работу, и даже ученики.

На изготовление лаптей приходил смотреть сам старший полицай. После его визита я стал пользоваться некоторым уважением со стороны его подчиненных и раздатчиков баланды.

Но ничто не вечно в подлунном мире.

Однажды партизаны устроили налет на лесоразработки. Они убили двух немецких солдат из охраны и столько же полицаев. Теперь на работу в лес никого не отправляли.

Еще два дня работал «лапотный трест», потом остановился из-за нехватки сырья.

Снова начинались черные дни. Но чувствовал себя я уже лучше. Болячка на ноге зажила. Хорошо обутый, я мог теперь ходить на работу. В первый же день мне повезло. Разгружая на станции вагон с продуктами, я обнаружил в углу рассыпанную соль. Набралось её почти полный котелок. Разделили добычу на четверых. Да кладовщик немец попался добрый: дал нам буханку хлеба. А вечером за три ложки соли я выменял у киргизов кусок конины, которую те достали при разгрузке разбомбленного эшелона.