Так это было - [10]

— А церковь? — наступал я. — Ты был, наверное, в комсомоле?

— Как все…

— Горланил, наверное, в пасхальную ночь у церковной ограды? А может, и кресты и колокола стаскивал?

Политрук молчал.

— Не ты, так другие. Что же ты думаешь: богоугодное дело вы делали?.. А теперь плачешь о детях и стариках. Поздно, брат, жалость у тебя появилась!..

Я был рад, что разговор пошел на такую тему, где я многое мог сказать. Чувствовалось, что слова мои падают на добрую почву, хотя политрук выглядел уж очень простым парнем: белобрысый, немного курносый, с ясно-голубыми глазами. Настоящий деревенский мужичок. При хорошем питании он был, наверное, розовощеким. Теперь сильно похудел. Около рта появились полукруглые складки, отчего его лицо казалось каким-то обиженным.

После обеда мы долго сидели молча, прежде чем прилечь отдыхать. Я рассчитывал еще поговорить на затронутую тему. Обдумывал каждое слово, чтобы не отпугнуть моего собеседника. Но следующие дни внесли большие изменения в жизнь лагеря, затронув и мою.

На другой день я попал в команду, которую отправляли на работу далеко и на продолжительное время. Когда мы вернулись — лагерь цивильных опустел. Накануне немцы отправили большой эшелон в Германию. Исчез и политрук. Группу комсостава отправили куда-то в другой лагерь. Я задержался здесь потому, что отсутствовал при отправке.

Среди пленных участились тифозные заболевания. Я вполне понимал, что мое везение может смениться полосой черных дней, которые меня окончательно доконают.

В лагере, как и в тюрьме, человеку укорачивает жизнь не только отсутствие сносного питания, но и вся гнетущая обстановка неволи.

Побег

Решение пришло как-то неожиданно.

Однажды среди ночи, еще не совсем проснувшись, я почувствовал подозрительный шорох у изголовья. «Хлеб! — мелькнула мысль в голове. — Хотят украсть хлеб!» Инстинктивно я ухватил руку «вора» и сразу же отпустил её: она была безжизненна.

Чиркнул зажигалкой. При свете слабого пламени я увидел раскрытый рот и помутневшие глаза соседа слева, неподвижно уставившиеся в доски верхнего яруса. Он был мертв. Он и руку-то протянул, наверное, чтобы разбудить меня и что-то сказать.

Уже несколько дней сосед мой жаловался на сердце. А накануне я говорил с одним фельдшером. Дал ему даже несколько сигарет, добытых у немцев. Тот обещал поместить больного в санчасть. Она — санчасть — одно недоразумение… А все-таки врач там есть из пленных, кроме фельдшера два санитара там еще работают да одна медсестра. Медикаментов вот только у них нет. Врач с санитарами иногда ходили в лес в сопровождении немца, собирали там целебные травы. Из них готовили настой и отвар. Этим и лечили больных… Да и что можно сделать, когда большинство пленных умирали от голода и тифа?

Теперь для него все кончено. Покойнику не нужны ни санчасть, ни лекарства.

Его звали Андрей Иванович Антипов. Это он в первый день, когда прибыла наша партия пленных, указал мне место на нарах.

— Вот тут теперича свободно, — сказал он, посмотрев на меня добрыми запавшими глазами. (Потом я узнал, что в углу, где лежал Антипов, занимал место другой пленный, которого увезли в общую могилу в день нашего прибытия.)

Андрей Иванович был намного старше меня. Он жил в деревне, где-то на севере; работал счетоводом в колхозе. Мы помогали один другому по мере возможности. После разрыва отношений с моим земляком мы иногда ходили вместе на работу. А вечерами часто усаживались в той части заводского двора, куда не долетал шум лагерного базара и откуда виден был лес. Обычно сидели молча, каждый занятый своими думами. Изредка мечтательно, как бы для себя, Андрей Иванович рассказывал о дремучих лесах севера, о том, сколько там дичи, рыбы в реках и озерах; сколько ягод и грибов.

У каждого своя родина, и в трудные моменты жизни она представляется ему не в виде географической карты с нанесенными на ней реками, городами и столицей. Нет. Родина для каждого — это что-то неповторимое… Родина — это какой-то незаметный для другого манящий огонек, который в трудные минуты согревает человека, уносит его от мрачной, неприглядной действительности.

Для одного — это «Вечерний звон в краю родном, где я любил, где отчий дом…» Для меня родина представлялась тем же, но в сочетании с бескрайней степью, со сказочными восходами солнца и закатами, с зеленеющим ковром, испещренным разноцветными тюльпанами весною, когда земля, напоенная вешней влагой, одевается в свой праздничный наряд.

Но и летом так же хороша степь… В вечерние часы, когда раскаленный шар солнца медленно, бросая прощальные лучи, скрывается за горизонтом, так чудно сидеть на кургане и, при слабом дуновении ветра, долетающего сюда из пустыни, слушать тихий шелест серебристого ковыля, в котором чудится что-то неизъяснимое, вечное…

В один из вечеров я долго рассказывал Андрею Ивановичу о степных просторах. Он слушал внимательно, а потом задумчиво, устремив взгляд в сторону леса, промолвил со вздохом:

— Нет, уж лучше нашей сторонушки не сыскать… Выйдешь, бывало, утречком за околицу… посмотришь: направо — болото, налево — тоже, а между ними — тропочка…

И вот уже Андрея Ивановича нет… Где-то в деревушке, затерявшейся среди лесов и болот, еще долго его будут ждать жена и две дочери, которых я видел на фотокарточке, и думать о нем, как о живом, пока печальная весть неведомым путем не ворвется в их жилище…