Так это было - [6]

Последний раз мы хорошо поужинали, когда убили неизвестно откуда забежавшего на ничью землю бычка. Он вышел из овражка и направился было к немцам, но испугался чего-то и повернул в нашу сторону.

Видя, что добыча уходит, кто-то из немцев выстрелил. Бычок завертелся, словно ужаленный, и заковылял к оврагу. Пришлось резануть из пулемета и прикончить его.

Ночью мы стащили его в овраг. Среди пулеметчиков нашелся один азербайджанец, который до войны работал на скотобойне. Он быстро ободрал тушу, выпотрошил её и разрубил на куски. Большую часть мы отправили на батальонную кухню. Остальное разделили между собой и всю ночь поджаривали куски мяса на штыках или на специально сделанных вертелах в сооруженных в окопах и в овраге печурках…

В соседнюю комнату кто-то вошел со двора. Послышался шелест бумаги. Потом дверь приоткрылась, и в неё просунулась голова в пилотке с нашивками и распластанным орлом.

— Ах, зо! Гут… — сказал немец, увидев, что я приподнимаюсь на локтях.

Он быстро исчез и появился через некоторое время уже в сопровождении офицера. Тот долго рассматривал меня и наконец заговорил, обращаясь к сопровождавшему его унтер-офицеру. Хотя мое знание немецкого языка было скудным, я все-таки понял, что моя персона их теперь уже мало интересовала. Появившийся утром «юберлойфер» (перебежчик), старший сержант из нашего полка, уже сообщил им нужные сведения. Остальное они знают из моих документов.

Три дня спустя меня вместе с другим пленным, оглохшим после контузии, повели к небольшому строению около железнодорожного пути на станции Ворошилово.

Издали я увидел немца, сидевшего на чурбаке. Он что-то деловито наколачивал. «Сапожник», — подумал я. Приблизившись, я остановился, как вкопанный. На коленях у немца лежал мальчишка лет двенадцати со спущенными штанами и задранной рубашкой. С тупой методичностью ефрейтор бил его не то палкой, не то поленом. Мальчишка уже не кричал, а только слабо стонал. Вся спина представляла кровоточащую, вспухшую массу. А немец продолжал бить…

…Если я даже проживу до ста лет — я не забуду этой картины… Какое слабое существо — человек! Если бы этот случай был исключительной редкостью — его можно было бы объяснить чьими-то вывихнутыми мозгами. Но в том-то и дело, что бессмысленное, равнодушное истязание людей стало повседневным явлением. Достаточно было имеющему власть сказать: «Я освобождаю вас от химеры, которая называется совестью!» — и все пошло в тартарары. Одной фразой, как в математике, был поставлен минус перед всеми нормами христианской морали. Невольно задаешь себе вопрос: «А разве русские, украинцы и другие народы более устойчивы, если другой фюрер бросает подобную крылатую фразу?»…

Как я узнал после, у мальчика был солнечный удар. Немцы нашли его у колодца и решили, что он подослан отравить воду.

Мальчик умер ночью около параши, куда его вечером бросил усталый ефрейтор…

Когда сарайчик заполнился пленными до отказа, нас отправили в Орел.

Орловский лагерь военнопленных помещался в тюрьме, построенной еще при Екатерине Великой. Добротные, толстые стены со множеством камер на двоих с привинченными, убирающимся на день койками. Возможно, что последнее усовершенствование добавлено уже в более поздние времена.

Меня с другим пленным поместили в такой камере. Койки теперь не убирались. Под моей сохранилась надпись, выцарапанная чем-то острым. Она гласила: «Здесь жили восемь приговоренных к смерти». Фамилии смертников были наскоро соскоблены, вероятно, при отступлении.

В орловском лагере военнопленных существовал обычай, установленный, как это ни странно, русскими офицерами, состоявшими в немецкой контрразведке: вновь прибывших пленных до допроса не кормить…

А ведь в нашей группе из пятнадцати человек было пять перебежчиков, т. е. — добровольно перешедших на сторону немцев!.. А ведь русские офицеры контрразведки не могли не знать, что в Красной армии кормили очень плохо!.. Или таким образом они мстили «советчикам»?.. Последующие события показали, что мои предположения были недалеки от истины.

Только на четвертые сутки нас вызвали на допрос, после которого выдали наконец знаменитые по своей мизерности «пайки» с кружкой пресной баланды. Контуженный сержант настолько ослаб, что уже не поднимался с койки. На допрос его пришлось нести на руках.

Помню, перед пленом я подобрал листовку, которые в изобилии сбрасывали немецкие самолеты. В ней упрекали советскую пропаганду в распространении якобы ложных слухов о голоде и всяких издевательствах в лагерях над пленными. Помещенная внизу фотография, где сытые и хорошо одетые красноармейцы стояли в очереди у прилавка с нагроможденными буханками хлеба, была снабжена надписью: «Старшины получают хлеб для пленных».

Бумага, конечно, все терпит.

Это верно, что раскормленные полицаи[1] получали хлеб для огромного количества пленных. Если учесть, что уже в пекарне часть хорошо просеянной муки шла на торты, пампушки и крендели для лагерного начальства и их любовниц; если учесть, что плохо приготовленный хлеб с высевками и прелой мукой воровали те же полицаи, повара и прочие дармоеды — то пайка пленного ненамного превышала сто граммов.