Так это было - [5]

Увы… В наших местах в предвоенные годы в большинстве колхозов четвероногих друзей почти не оставалось. В несколько голодных зим они или передохли, или сами колхозники их съели.

У нас, в предгорьях Урала, с самого начала коллективизации цвет «хлеба» менялся в зависимости от времени года. Осенью от примеси размолотых дубовых желудей «хлеб» был фиолетовым. Зимою его цвет зависел от количества картофеля и других овощей, в него добавляемых. А весною выпекался богатый «витаминами» конского щавеля зеленый хлеб.

Справедливости ради следует заметить, что наконец (О, торжество революции!) в деревне наступило равенство.

Разного цвета хлеб должны были есть все колхозники. Если же кто и ухитрялся достать больше других зерна и на сделанной самим мельничке намолоть к празднику немного муки — чистый хлеб нужно было есть скрыто от чужих глаз. Тайну труднее было хранить тем, кто имел семью. Детвора — народ откровенный. Проболтаются своим приятелям, подругам и тогда…

Одно лето в нашей деревне смертность от голода была настолько высокой, что власти забеспокоились. Приезжала комиссия с «органами», конечно. Первым делом произвели тщательный обыск по всей деревне. Три дня искали, а потом нашли у одного колхозника в пчелином улье пуд пшеницы. Его осудили на десять лет!.. А то, как же?.. Это «из-за него» колхозники голодали. Это он должен был совершить чудо, накормив своих односельчан хлебом, приготовленным из пуда пшеницы, да так, чтобы собранных остатков хватило до конца колхозной системы.

Никогда, даже в средневековье, даже во время монгольского ига, еще не было подобного издевательства над народом.

Даже за сбор колосьев на убранном поле (а не за стрижку, Боже упаси!) люди получали по два года лагерей.

За взятие небольшого количества намолоченного зерна — десять лет.

Ежегодно колхозник обязан был сдавать государству шестьдесят шесть килограммов мяса, определенное количество литров молока, яиц, овечьей шерсти, независимо от того, имел ли он животных и птицу или нет.

В древнем Египте плененным евреям фараон приказал петь во время работы, на что старший из племени смело ответил:

— Работать будем, петь не будем.

Сталинские фараоны более дикими методами заставили голодных колхозников работать и петь, прославляя «любимую» партию и её «вождя».

Как будто огромный круг в развитии человеческого общества, начинавший с гомо-сапиенс, замыкался им же.

Выползшее из недр земли на арену власти красное чудовище не имело ничего человеческого.

Неудивительно, что люди ждали избавления. Они его видели только в ВОЙНЕ. Её ждали миллионы заключенных, замученные беспросветной кабалой колхозники, чудомвыжившие кое-кто из раскулаченных. Ждали её многие и в городах. О войне говорили в семье в отсутствие детей, воспитанных в школах на примере Павлика Морозова, в узком кругу друзей. И если кто-нибудь замечал в раздумье, что противник может захватить страну, — ему дружно отвечали:

— Все равно!.. Хуже не будет!

Но война пришла не такой, как представляли её люди в своих мечтах. Немецкие самолеты засыпали бомбами жилые кварталы, госпитали; из пулеметов обстреливали колонны беженцев или давили людей танками. Немцы морили миллионы военнопленных, не желавших воевать за Сталина, пристреливали раненых, отстающих, или убивали людей просто так, для потехи. Во многих городах на площадях «освободители» устанавливали виселицы (В Бобруйске трупы повешенных на базарной площади болтались в петлях целую неделю).

Черные слухи о немцах настойчиво ползли в глубь страны и так долго лелеемая надежда сменилась у многих отчаяньем и ненавистью к немцам. Иные после поражения немецких армий под Москвой спрашивали себя: «Может быть, теперь наконец Гитлер одумается?»

Обо всем этом думал я майским солнечным днем, направляясь по оврагу в штаб батальона. Занятый своими мыслями, я не заметил развилки, где нужно было сворачивать влево, и шел все прямо, пока протоптанная тропинка не уперлась в прошлогодний стожок сена. Поняв свою оплошность, я повернул обратно, но успел сделать лишь несколько шагов, как сильный удар в спину чем-то тяжелым вырвал у меня из-под ног землю.

Как я узнал позже, меня взяли в плен немецкие разведчики. Но они перестарались, ударив меня еще раз уже в бессознательном состоянии. Пришел я в себя лишь к концу следующего дня. Я лежал на соломе в пустой комнате. Чувствовалась слабость во всем теле. Болела голова.

Со двора доносился немецкий говор. Где-то поодаль играли на губной гармошке. Сквозь щель в окне проникал запах поджаренного лука. Мне вспомнились последние недели полуголодной жизни на фронте.

Продукты для нашей армии поступали со станции Верховье, которую бомбила немецкая авиация почти каждый день. Противовоздушная оборона бездействовала. Наши самолеты появлялись редко. Только один раз мы наблюдали воздушный бой, но у немцев был слишком большой численный перевес, хотя наши летчики и сражались храбро. Один мессершмитт, задымив, рухнул у нас в тылу. Остальные удрали на запад.

Эта маленькая победа хотя и порадовала нас, но не внесла никаких существенных изменений во фронтовую обстановку. По-прежнему драгоценные продукты или горели на складах, или взлетали на воздух. А мы голодали. Даже положенную порцию хлеба мы получали не регулярно. Горячую пищу привозили только ночью, и то не всегда.