Так это было - [16]

— Ну уж это, как пить дать, — уверяет он. — Вот майор приедет и капут тебе.

— Так в чем же дело?.. Вот убьют меня — тогда и возьмешь зажигалку.

Мое видимое равнодушие к собственной участи выводит полицая из равновесия. Забывая, что он на посту и что разговаривать с охраняемым не имеет права, полицай горячо начинает доказывать мне неизбежность рокового конца.

— Видишь вон на пригорке две могилки?.. Да ты встань, встань!

Я нехотя поднялся и посмотрел, куда показывал полицай.

— Видишь? — уже злорадно спрашивал он.

В самом деле, за насыпью, на пологом склоне, почти у самого леса среди зеленой травы четко выделялись два свеженасыпанных бугорка земли.

— Вот видишь!

Полицай наслаждается произведенным эффектом. Он уверен, что сейчас я отдам ему безделушку, из-за которой он способен даже убить человека.

Я ничего не ответил и вновь прилег на солому.

На войне как-то привыкаешь к опасности. Смерть перестает быть страшной ведьмой с косою. Она становится каким-то банальным обиходом земного существования. В азарте боя о ней забываешь, даже когда видишь убитых. Но так вот, когда тебе заранее сообщают, что у тебя отнимут жизнь, — какое-то бессильное возмущение заполняет душу. Я невольно испытывал жалость к себе. В памяти пронеслась, как в ускоренном фильме, вся моя не такая уж долгая жизнь.

Я родился в семье священника и эта в нормальном человеческом обществе, казалось бы, незначительная деталь наложила отпечаток на всю мою биографию.

Первым впечатлением детства было то, что на улице, когда я проходил, мальчишки и девчонки кричали: «Поп-клоп, поп-клоп!»

Эти упражнения в несложном рифмовании слов при полном равнодушии взрослых (иногда даже при их одобрении) дали мне почувствовать, что я — не как все дети, и что такое положение ни я, ни мои родители изменить не можем.

Это сознание своего бессилия появилось у меня после того, как мы с братом решили однажды проучить обидчиков.

Мы возвращались тогда с рыбалки, обсуждая планы на завтрашний день. Я даже не заметил пионеров, стоявших на перекрестке двух улиц, но они, при виде нас, начали свой обычный концерт. Мы прошли бы спокойно, если бы кто-то из них не бросил в нас камнем. Как по команде, мы положили удилища и рыбу на землю и бросились на горланившую ораву.

Пионеров было шестеро, нас — двое. Но брат мой в двенадцать лет был сильным парнишкой. Легко разбросав передних, он направился к старшему ватаги. Тот бросился наутек. Победа была уже за нами, когда от соседнего дома отделился комсомолец Конка. Здоровенный детина с дегенеративным лицом, он ударом кулака сшиб брата на землю и, уже лежачего, пинал ногами, пока проходившая старуха не уняла комсомольца.

Брата отец принес домой на руках. Несколько недель он отлеживался. Бабушка лечила его отваром каких-то целебных трав. О жалобе на Конку не могло быть и речи. Отцу даже пригрозили, что, если он поднимет шум, — власти подадут в суд жалобу за избиение пионеров. А в школьной стенгазете осенью появилась статейка, озаглавленная: «Вылазка классового врага», — где «невинные» пионеры представлялись жертвами «поповского отродья», а Конка — героем, бесстрашно защитившим юных ленинцев.

Оказавшись с рождения в когорте отверженных, я как-то постепенно свыкся со своей долей и все удары от новой власти принимал, не подавая вида, что мне больно… Когда председатель сельсовета товарищ Гребенщиков попросту «реквизировал» меня, одиннадцатилетнего мальчишку, для дежурства в их учреждении, я только спросил отца:

— Имеют они право?

— Босяцкая власть имеет любые права… Ты потерпи малость, — сказал он ласково, — Если я пойду жаловаться на них, — задушат налогами.

И я терпел. Целые дни, когда мои сверстники играли в городки или шли купаться на Урал, — я дежурил в прокуренном, вечно полном табачного дыма сельсовете, где три здоровенных лоботряса проводили день в бесплодном балясничестве или в подсчетах и спорах о дележе награбленного у раскулаченных имущества.

…Не помогла моя работа на босяцкую власть. Закрыли вскоре церковь и обезобразили её. Сняли и сбросили на землю колокола… Большой колокол разбивали в ограде. При каждом ударе кузнечного молота слышался как будто стон по селу. Тот же Конка привязывал веревку к крестам на куполах, чтобы стащить их, и кричал собравшейся толпе безбожников:

— Если есть Бог — пусть Он меня накажет!..

…После войны рассказывали, что не то снарядом, не то миною оторвало у Конки обе ноги и левую руку. Правую тоже сильно покалечило… Плакал, говорят, Конка горько… Понял свое богохульство и каялся… Выздоровев, просил повезти его в родное село, где надругался он над храмом, но не исполнили его желания. Отвезли бывшего комсомольца Конона куда-то в другое место. Потом и след его пропал…

Дом у нас тогда отобрали… Чтобы унести хоть часть описанного имущества, пришлось убежать ночью в соседний хутор. Мы скрывались там у знакомого, пока в глухой деревушке Башкирии не отыскался новый приход, где священника забрали, а церковь оставалась еще открытой. Туда и переехали мы, и начали в третий раз строить свое жилище.

В это время уже процветала колхозная жизнь. Лошадей даже для правоверных колхозников не было, а нам, «нетрудовому элементу», животину достать было совсем нельзя. Нашли мы другой выход. Взяв колеса пришедшей в негодность сельскохозяйственной машины, отец соорудил повозку. Впрягшись в неё, как волжские бурлаки, мы добирались до лесу, нагружали повозку жердями и тянули её через все село к стоявшей на отшибе церкви. Со встречными прихожанами отец шутил: