Так это было - [14]

— Мама говорит, он — душегуб, — добавила она, подчеркнув последнее слово как нечто очень страшное.

— А церковь-то в селе есть? — поинтересовался я.

Не зная, что ответить, Маша только пожала плечами.

— Священник, ну, батюшка, есть у вас? — допытывался я, превозмогая головную боль.

— Я спрошу у мамы, — сказала она, подумав. — И хлебушка вам принесу.

Девочка пошла от меня быстрым шагом. На миг её розовенькое платьице мелькнуло между кустами, и она исчезла, как привиденье. Я еще немного полежал, потом поднялся и перебрался в лес.

«Если „Красная шапочка“ зашла сюда, — думал я, — может забрести и волк».

Девочку я заметил некоторое время спустя. Она продвигалась медленно, размахивая лукошком, всматриваясь в траву, как будто собирала ягоды или грибы. Убедившись, что Маша одна, я вышел из-за деревьев. Она обрадовалась. Оглядываясь по сторонам, Маша подошла и передала мне кусок хлеба, завернутый в чистую тряпочку, и два огурца. Потом она объяснила, как пройти к священнику.

— Только мама его не знает, — предупредила она. — Он — нездешний… Недавно приехал.

Я поблагодарил девочку, поел и, недолго думая, побрел к деревне. Я рассчитывал найти приют у батюшки хотя бы на несколько дней, чтобы избавиться от малярии и набраться сил. Оглянулся. Маша шла следом, но на приличном расстоянии.

По описаниям Маши я без труда отыскал дом священника. Низенький забор из частокола отделял его от улицы. Звякнул несколько раз щеколдой калитки. В доме — ни звука.

— Эй, есть кто там? — слабо крикнул я.

В окне мелькнуло чье-то лицо. Потом на крыльце появился мужчина лет пятидесяти, рыжебородый. Редкие рыжие волосы еще не успели отрасти и топорщились.

«Скрывался», — подумал я.

Он приблизился к изгороди. Маленькие глазки продолжали недоверчиво осматривать меня.

— Здравствуйте! Вы — священник?

— Что-то в этом роде, — неохотно ответил он.

— К вам нельзя зайти?.. Расхворался я… Малярия у меня… Пленный… Отбился вот от немецкой части. Работал у них.

— Нет, нет, — заторопился батюшка, как будто я силой хочу вломиться к нему. — К бургомистру вам надо идти.

Мне хотелось напомнить человеку евангельские слова, но «милосердный самарянин» уже повернулся и пошел к дому.

Пошатываясь от слабости, безразличный ко всему, я двинулся дальше. Кругом ни души. Словно вымерла деревня.

Я задержался около одного домишки, постучал в закрытую ставню. Никто не отвечал. Знакомая картина: дом оставлен жильцами. Ушли с отступавшими войсками или перебрались в другое место? Кто их знает… Изгороди здесь, наверное, никогда не было, или её растащили.

Вдоль стены я прошел до входа, нажал щеколду и дверь отворилась. Обычный прием: чтобы немцы или просто мародеры не выламывали дверь, прежние жильцы, уходя, её не запирали. Чувствовалось, что в доме давно никто не жил. Пахло сыростью. По всему было видно, что первая комната служила и кухней, и столовой, и спальней для кого-то. Огромная печь смотрела на меня раскрытой пастью. За нею на топчане лежала солома и какие-то мешки.

Во второй комнате, выходившей окнами на улицу, было полутемно. Сквозь закрытые ставни проникали лишь полоски света. Комната была пуста.

Я вернулся к запечью, прилег на соломе и уснул как убитый. Откуда-то появились опять девочка с косичками и священник. «Нужно идти к бургомистру», — строго твердил он, грозя пальцем. — «Он — душегуб! — перебивала его девочка. — Не ходите к бургомистру!.. Я вам принесу хлеба…» Потом к их голосам прибавились другие. Кто-то с размаху бросил на цементную площадку бутылку. Звякнули стекла.

Я проснулся. Со двора и улицы доносился гомон, отдельные выкрики, ругань.

— Выходи, бандюга!..

— Бросай оружие и выходи!.. Гад!

— Пристрелим, как собаку!

Я вышел из-за печи и направился к выходу. Как только переступил порог — два дюжих полицая набросились на меня, заломили руки за спину и связали веревкой. Ко мне важно приближались старший полицейский и… священник.

— Он и есть, — обрадованно удостоверил последний. — Я за ним следил… Только он зашел в дом я и побежал предупредить вас, господин начальник!

Я мог ожидать чего угодно, но только не этой встречи. Ошеломленный ею больше, чем самим арестом, я только процедил сквозь зубы:

— Будь же ты проклят, Иуда!

Вскоре из дома вышли два полицая, производившие обыск. Передний на вытянутых руках нес мою сумку и стеганку.

— Вот все, что нашли, господин начальник, — доложил он.

Процессия двинулась вдоль улицы. Впереди шел я в сопровождении двух полицаев, державших меня за руки. За нами следовала остальная свита. Кое-где на нас смотрели стоявшие у калиток или во дворах женщины и дети. Одна старушка, пропалывавшая картофель, завидев шествие, оставила на земле мотыгу, выпрямилась, перекрестилась и долго грустно смотрела на меня.

У одного дома я заметил еще молодую женщину и Машу. Я прошел мимо, не подав виду, что знаю девочку.

Немецкая комендатура находилась на противоположном конце деревни, растянувшейся по одной улице. Мы прибыли туда уже на закате солнца. У входа в дом, обнесенный изгородью из березовых жердочек, на длинном шесте обвисало в вечерней тишине знамя со свастикой. Против него стоял на посту полицай.