Так это было - [47]

Оказывается, вчера, когда около Гусева на мосту Мольтке разорвался снаряд, он, подброшенный в воздух, упал в Шпрее, но не утонул. Нырнув неглубоко, Гусев схватился за подводные ветки и всплыл. Над его головой, на мосту шел жаркий бой. Нужно было вылезать, но как? Берега Шпрее крутые и выложены гранитом. Он липкий, скользкий. Несколько раз Кузьма пытался выкарабкаться, но каждый раз срывался. Силы уходили, руки от холодной воды коченели, теряли подвижность и чувствительность. И вдруг в одном месте он увидел на откосе выбитую снарядом плиту и спасительную земляную выемку. Уцепившись за разбитый гранит, он влез на землю и там отдышался.

Затем вылез на берег, под огнем бросился к швейцарскому посольству, увлекая по пути солдат, а там в подвале встретился с комбатом Неустроевым. Тот долго глядел на человека «с того света» в мокрой одежде.

— Кузьма! — нерешительно, скорее испуганно и взволнованно, чем радостно, крикнул комбат, и они жарко обнялись…

Так «воскрес» один из самых мужественных воинов шатиловской дивизии Кузьма Гусев, которого уже недосчитывались в «списке живых» только потому, что на войне, в бою смерть всегда шагала рядом с солдатами, и не было ничего удивительного в том, что человек, который только что во весь голос кричал: «Вперед, за мной!» и поднимал руку с револьвером, перестал кричать и падал, нажимая курок уже в мертвом цепенении.

— Это подарок судьбы, — сказал Летунов, заканчивая свой рассказ.

Я мало знал капитана Кузьму Владимировича Гусева, но слышал о нем много раз с первых же дней штурма Берлина. Имя его мне приходилось упоминать в корреспонденциях. Он мне представлялся боевым, решительным, смелым командиром, и я тоже был рад его спасению.

Мы ехали в Штраусберг. Небо стало темным, но все же отливало светом пожарищ. А где Борис? Остался ли он ночевать у Рослого или Антонова, а может быть, по своему обычаю находиться «ближе к огню», добрался до командира 1050-го полка Гумерова? Я спал или дремал, а потому в моей памяти неясно мелькали, перемежались лица, дома, отрывки фраз…

В это время в «доме Гиммлера», в подвале, проходил митинг. Солдаты заранее собирались группами и вели разговор только о предстоящем штурме рейхстага: расспрашивали помполита, снова и снова глядели через амбразуры в ночную темь, где от пожаров то прояснялся, то исчезал силуэт дома с колоннами и куполом. Здесь же новичкам выдавали новое обмундирование и они прятали за пазуху гимнастерки маленький красный флажок на древке. В этой суете появилась надобность в общей беседе, хотелось послушать знающих, грамотных офицеров, узнать больше о боевой обстановке, хотелось самому высказать что-то заветное. Так родился митинг, открытый Алексеем Берестом. Он стоял перед солдатами, держа в руке мятую, простреленную и засаленную пилотку, был возбужден, но говорил ровно и спокойно. Ни он, ни солдаты не могли в ту минуту ощутить значимость, исторический смысл первых слов, которые прозвучали здесь в подземелье как обыденное, очередное задание:

— Друзья, — сказал Берест, — получен боевой приказ: взять рейхстаг!

И все понимали: такой приказ должен был быть, рейхстаг нужно брать, ибо вместе с его падением падет фашистская Германия. Так всем представлялось, так им хотелось. Вот почему эти слова были встречены как долгожданный призыв.

Берест говорил коротко, рассказал об обстановке и закончил, несколько повысив голос:

— Да здравствует наша победа!

Затем выступил представитель политотдела дивизии капитан И. Матвеев.

— Все мы волнуемся, — сказал он, — и как не волноваться? Вспомните четыре военных лета и четыре военные зимы… Вспомните! И вот мы видим конец войны. До полной победы осталось пройти одну площадь и взять один дом — рейхстаг. Все. Победа!

Матвеев рассказал о последних боевых донесениях. Все слушали сосредоточенно, особенно новички, которыми пополнилась рота Ильи Сьянова.

Их увлекло выступление ветерана Бодрова, который только что выдавал новичкам обмундирование, гранаты, диски к автоматам, а сейчас решил поделиться с ними своими думами.

— Вот перед вами рейхстаг, — начал он, — а передо мною 24 октября 1917 года стоял Зимний дворец, покрупнее был он, да и покрасивее… И нужно было его штурмовать… Сомнений у нас тогда никаких не было, все знали, что Зимний дворец должен быть наш, как нет сомнений сейчас и у вас… А раз так, давайте споем «Интернационал». Мы его тогда тоже пели…

В подземелье послышались звуки гимна. Сначала пели тихо, а затем все громче и громче, запели на других этажах, в комнатах, в коридорах, в залах. Советские солдаты пели «Интернационал» под аккомпанемент орудий, пели в самом мрачном фашистском здании, откуда еще совсем недавно летели приказы о лагерях смерти, расстрелах, газовых камерах, виселицах, откуда эсэсовцы истошно кричали: убивать, убивать, убивать…

Молодые ребята в новеньких гимнастерках поют знакомые им с детства слова: «Это есть наш последний…» Среди них и худощавый парень из Сумской области — Николай Бык, который бежал из лагеря и теперь мечтает идти в бой, и Иван Прыгунов, освобожденный нашими войсками из лагеря, и другие узники, которых фашисты не успели расстрелять. Они рвутся к рейхстагу, хотят отомстить за обиду, за поругание, за рабский труд, чтобы вернуться домой не в робе каторжника, а в форме бойца Советской Армии.