Таганка: Личное дело одного театра - [139]

Б. Можаев. Это не подлость — это самодурство.

Ю. Любимов. Это осуждение методов.

Б. Можаев. Кузькину дали паспорт, и он опять пришел в колхоз.

Е. Фурцева. Бедные, несчастные дети, голодные.

Б.[815] Поскольку театр впечатляет в десять раз больше…

Е. Фурцева. Обидно за то, что описывают имущество рядового колхозника, у которого голодная семья. Что они ищут — эти из области? Надо лазить секретарю обкома в погреб и на чердак? Ведь видно, что изба голая, дети голые. Это не деталь. Это принижает. … ты не обязательно должен лезть на чердак, чтобы убедиться. Если человек вам говорит, то вы должны с доверием [к нему относиться] — это оскорбление лезть на чердак и в подпол. Это — оскорбление для партийного работника, которого вы выводите. Эта вся мелочь, ужимки, пережимки…

Б. Можаев. Нужна честность.

Е. Фурцева. Я должна сказать Вам, дорогой мой, в Чехословакии вот эту историю прошлого нагнетали и перенагнетали так, что уходящие из зала выкрикивали антисоветские лозунги. С этого все начиналось[816]. Не о критике идет речь, а об обобщении. Кого больше: Кузькиных или Гузенковых?

Б. Можаев. Если бы было больше Гузенковых, мы бы с вами оба, Екатерина Алексеевна, без штанов ходили.

Е. Фурцева. На каком материале сделан спектакль? Я не против обобщений. Надо не смеяться, а сочувствовать тому, что делает Кузькин.

Григорий Иванович[817]. Сделали вы вредное дело. Это мнение всех присутствующих здесь товарищей. Речь идет о политике.

Ю. Любимов. Не угрожайте мне!

Е. Фурцева. Весь тон спектакля, вся атмосфера ужасны. В открытую дверь вы ломитесь. С того времени прошло много времени[818]. И была советская власть. Вы начинаете жизнь советской власти с определенного периода, а она — с семнадцатого года.

Б. Можаев. Память об общественной жизни — очень важное явление. Мы считаем, что заглядывали верно.

X. Монолог Кузькина — определенное кредо автора.

Е. Фурцева. Пустой разговор. Когда с людьми разговариваешь откровенно, то в чем-то сходимся, в чем-то расходимся. Очень жаль, что так себя люди ведут. Надо собрать общественность, обсудить. Собрать Московский Комитет Партии. Обсудить линию театра. Можно и писателей пригласить. Заранее вам говорю: дело будет очень печальным, очень. Отказать вам можно на любой стадии. До такой степени удручающее впечатление производит спектакль. После этого спектакля советскую власть ненавидеть будете. Речь идет о строе, о системе.

т. Закшевер[819]. Такая глыбища горя, такое болото кругом, что все ненавидеть нужно.

Е. Фурцева. Есть кто-нибудь, кто в пользу спектакля выскажется?

Родионов[820]. Есть находки, но они работают против спектакля.

т. Закшевер. Мы отлично все понимаем.

Ю. Любимов. Почему вы считаете, что только то, что вы говорите, справедливо?

Е. Фурцева. Вопрос не о художественном решении, это — политический вопрос.

Р[821]. Есть ли необходимость устраивать дальнейшее обсуждение. «Живого» доработать невозможно.

Е. Фурцева. Апеллируйте, пожалуйста! Вы можете сколько угодно отстаивать. Запомните: этот спектакль не пойдет, не будет принят и не будет приносить пользы. Для чего мы завоевали советскую власть? У вас это положительное начало приклеено ни к селу, ни к городу. Разбойный председатель колхоза.

Р. Вы по всей Москве распустили слухи, что вас сняли. Это наше общее поражение, этот спектакль. Вы что считаете, что секретарь райкома у вас живой человек?

В пересказе Ю. П. Любимова это обсуждение выглядело так:

«На прогоне не позволили присутствовать ни художнику Давиду Боровскому, ни композитору Эдисону Денисову. Случайно пробрался Вознесенский. Сидел заместитель министра Владыкин, еще кто-то, знаете, я всех их упомнить не могу, они так меняются. Был еще молодой чиновник Чаусов. И сидела уважаемая Екатерина Алексеевна, с которой, при всех ее недостатках, работать было намного проще, чем с ее последователем Петром Нилычем Демичевым.

Приехали они с утра. Остались в пальто, в театре было холодно. Приказали закрыть все двери и никого не пускать. От нас сидели директор театра Дупак, парторг Глаголин, я и автор. Случайно забыли выключить трансляцию, и весь театр слышал это обсуждение.

После последней сцены первого акта, когда артист Джабраилов в роли ангела пролетал над Кузькиным, Фурцева прервала прогон. Джабраилов был в мятом, рваном трико (это, конечно, было сделано сознательно). Он летел через деревню Прудки и останавливался над Кузькиным, который рассматривал вещи, присланные приодеть его голодных и холодных ребятишек. Кузькин комментировал, увидев фуражки: „А это уж ни к чему. По весне-то можно и без них обойтись. Лучше бы шапки положили“. А ангел ему так говорил, посыпая его манной небесной из банки, на которой было написано „Манна“ — ну, манка, крупа: „Зажрался ты, Федор. Нехорошо“. И тут, значит, Екатерина Алексеевна хлопнула ручкой и сказала: „Есть здесь партийная организация?“ Встал бледный, белый Глаголин. Она посмотрела и говорит: „Ясно! Нет партийной организации! Сядьте! Артист, вы там, эй, вы там, артист!“ Высунулся Джабраилов. Она ему: „И вам не стыдно участвовать во всем этом безобразии?!“ Тот маленький, клочки волос торчат, и он испуганно отвечает: „Нет, не стыдно“. — „Вот видите, — обратилась она ко мне, — до чего вы всех довели“. Потом поэт Вознесенский пытался что-то сказать: „Екатерина Алексеевна, все мы, как художники…“ Она ему: „Да сядьте вы, ваша позиция давно всем ясна! И вообще, как вы сюда пробрались? Одна это все компания. Ясно. Что это такое нам показывают! Это же ведь иностранцам никуда даже ездить не надо, а просто прийти сюда (а они любят сюда приходить) и посмотреть, вот они всё увидят. Не надо ездить по стране. Здесь все показано. Можно сразу писать“. Она очень разволновалась, а ее спутники изредка поворачивались ко мне и орали. Текст я не мог различить. Потом они обращались к Фурцевой: „Екатерина Алексеевна, извините, мы просто не могли себя сдержать, извините, ради бога, что мы себе это позволили“. И замолкали в скорбном молчании. Тут вскакивает этот — Чаусов — и спрашивает: „Екатерина Алексеевна, вы разрешите мне сказать от всего сердца?“ Она ему говорит: „Скажите, от молодежи“. Он ей: „Екатерина Алексеевна, что же это такое они нам смеют показывать! Это же крепостное право! Это же нельзя удержаться от гнева!“ Она ему: „Да, говори, говори им смело все“. И вот он возмущался, возмущался, но тут вмешался Можаев. Он зашагал по проходу и сказал Чаусову: „Сядьте!“ Тот сел. И Можаев ему так пальцем сделал: „Ай-яй-яй-яй-яй, молодой человек, ай-яй-яй, такой молодой и так себя ведете, как жалкий карьерист. Что же из вас выйдет? А вам, министр культуры, как вам не стыдно, кого вы воспитываете, кого растите“. Те обалдели, а он ходил и читал им лекцию про то, что творится, что они себе позволяют, как разговаривают с нами. Это он может. Он вошел в раж, стал весь красным. Вмазал целую речугу.