Таганка: Личное дело одного театра - [119]
Хватит роги ломать, как коровам,
Перевинчивать, перегибать.
А не то, Гузенков с Мотяковым,
Мы покажем вам Кузькину мать.
(В. Высоцкий. Частушка к спектаклю «Живой»).
К параллелям, существовавшим между спектаклем и событиями вокруг него, добавлялась еще одна: Мотяков с Гузенковым напоминали чиновников, не принимающих спектакль, а Кузькин — Любимова и Можаева, отстаивающих «Живого».
Впрочем, бойкий, борющийся за справедливость Кузькин настолько походил на обитателей Таганки, что в дальнейшем с героем Можаева сравнивали не только режиссера, но и друзей театра:
«Петр Леонидович Капица в разговоре с Любимовым признался: раньше он, мол, как-то болезненно все невзгоды переживал, а со временем выучился переносить их более стойко, сохраняя в себе оптимизм, поддерживая бойцовский дух. А потом Капица, глядя на Юрия Петровича, добавил: „В сущности, вы сам — Кузькин“. На что Любимов ответил: „Я комедиант, мне по должности положено быть Кузькиным. А вот то, что и вы — тоже Кузькин, вот это удивительно“»[716].
А знаменитая реплика Кузькина «жизнь ставит мне точку, а я ей запятую» стала крылатой — ее вспоминали не только в связи с именем Ю. П. Любимова, но и когда речь шла о других художниках советского времени, вынужденных действовать вопреки существовавшему порядку. Именно в таком расширительном смысле употреблял эту фразу В. Смехов: «…Когда-то в „Литературке“ ругали повесть „Из жизни Федора Кузькина“ Бориса Можаева, по которой был сделан спектакль „Живой“ — один из лучших на Таганке. Правда, спектакль запретили — министр культуры один, министр культуры другой… Так вот, главный герой, Федор Фомич Кузькин, произносит пророческие слова: „Жизнь ставит мне точку, а я ей — запятую!“
Припомним: многих, увы, художников нашей страны личная беда (или вина) лишила родной среды обитания. Лишила творческого топлива, аудитории — словом, „скрипки“. Но народная память не поставила им „точку“, а одарила поздним прощением, благодарением за талант»[717].
Наследник Иванушки-дурачка
«…Идет публика премьерная. На глазах площадная неуемная толпа превращается в госпожу публику. И не видит она, что на бедной пустой сцене именно и стоит какое-то бедняцкое, нищее пугало. Пиджачишко накинут на дощечку с надписью: „Прудки“. Кепка, рваное кашне. Стоит пугало, есть не просит. Но вот уселась публика. Свет затих. Балалаечный перебор слышится. И выходит из-за кулис Золотухин, идет боевым шагом вдоль задней стены театра, затем к центру, к пугалу. В руках у него синенькая книжка „Нового мира“ Начинает сказывать нам сказ про Федора Кузькина. Снимает с пугала кашне, кепку, штаны напяливает, а сам в „Новый мир“ заглядывает, под балалаечный перебор листает быстренько, вводит нас в курс.
И спектакль начинается. Под плясовую музычку выплывают важно на сцену деревенские персонажи с тоненькими шестами-березками в руках. Втыкают каждый свою березку в заготовленный паз подмостков — и лес готов. На вершинах березок — домики, далее потом зажгутся огоньки, бурной ночью закачается пустой лес. Все готово к действию. И эти березки художника Давида Боровского, и достоверность типов, показываемых артистами, и балалаечный разнобой (диссонансы то есть) композитора Эдисона Денисова, и в центре наш герой, бывший солдат Отечественной, ныне колхозник, которому не плачено за трудодни. А детей у него пятеро, мал мала меньше…
И действие начинается»[718].
Так в 1989 году начинает описание спектакля Татьяна Бачелис. Критик пишет неторопливо, интонацией ее речь напоминает сказочное повествование. Да и просторечных оборотов и словечек Бачелис использует немало: здесь и «пиджачишко», и «сказ сказывает», и «плясовая музычка», и «мал мала меньше»… И конечно, все это — не случайно. Ведь сам спектакль соединял в себе традиционную для Таганки условность и близость к естественному, народному.
Важную роль здесь играли необычные декорации:
«…Два элемента формы доминируют в спектакле: заполняющие пространство сцены тонкие деревца (ходить и бегать между ними, как это делают артисты, чрезвычайно трудно, тут требуется виртуозность), и связанные меж собой в ряд стулья, которые время от времени спускаются с неба, из-под колосников. Стулья эти представительствуют от лица местных властей. Взвиваются вверх, вновь опускаются, разделяют сцену и зал надвое»[719].
Так, с помощью маленьких домиков на тоненьких условных деревцах режиссер и художник Д. Боровский передавали полусказочную атмосферу можаевской повести, откликались на авторские любовные описания небольшой деревеньки Прудки:
«…прямо перед катером на берегу виднелись родные Прудки; тополиная гора, где раньше стояла церковь, а теперь крытая жестью старая изба Лизунина, перевезенная туда под клуб; дальше — ветлы над соломенными крышами поредевших прудковских изб, а чуть на отшибе — белокаменные корпуса колхозного коровника под красивой шиферной кровлей, набранной в разноцветную шашку. Перед серыми прудковскими избами, соломенными дворами да плетневыми заборами белостенные коровники высились дворцами»[720].
Как мы видим, Можаеву здесь важна каждая мелочь, и особенно цвета — яркие, почти как на лубочной картинке.
