Таганка: Личное дело одного театра - [118]
История борьбы за «Живого» была долгой. Чтобы добиться его разрешения, театр прибегал к самым разным мерам. Писали в Политбюро, устраивали закрытые прогоны. А в 1975 году, после смены министра культуры, попытались провести через цензуру то, что было не разрешено в 1968-м. Но и тогда результат был тот же. «Мы уже 8 лет это сдаем. А получаем только по шее», — говорил Ю. П. Любимов на обсуждении «Живого» 4 июня 1975 года.
Таким образом, ситуация с этим спектаклем дает наиболее полное представление о характере взаимоотношений между властью и искусством на протяжении не одного десятка лет.
«…В повести Б. Можаева, подвергнутой в свое время резкой критике в печати, в предельно мрачных красках нарисована безотрадная картина послевоенной деревни и на этом фоне показана тяжелая судьба рядового колхозника, бывшего фронтовика, оказавшегося жертвой беззакония и произвола должностных лиц.
Свойственные повести Б. Можаева односторонность и предвзятость с еще большей очевидностью проявились в пьесе и особенно в спектакле, где внимание заострено главным образом на теме беспросветной нищеты, моральной деградации личности, полнейшей безысходности. Ни автор пьесы, ни театр не поднялись до понимания и глубокого художественного анализа подлинных причин трудностей в деревне той поры, не увидели и не отобразили громадной работы, проделанной КПСС и Советским государством по подъему и развитию сельского хозяйства в первые послевоенные годы…»[708]
Однако случай «Живого» интересен не только этим. Происходящее в спектакле очень напоминало ситуацию вокруг него. Препятствия перед постановкой возникали такие же нелепые и нарастали с такой же лавинообразной скоростью, как и перед можаевским героем Федором Фомичом Кузькиным. Кроме того, казалось, что слова и логика колхозных горе-руководителей, высмеиваемых в повести и спектакле, были позаимствованы у реальных представителей власти, приходивших принимать спектакль. Вероятно, острая реакция чиновников была вызвана тем, что на сцене они узнали самих себя, но в крайне неприглядном виде.
«На просмотре в 1968 году неразрешенного „Живого“ …руководитель ведомства культуры сказал: „Не Кузькина за огород, а вас надо судить за этот спектакль“[709]. Он был по-своему прав. В спектакле на деревенскую тему показана система управления не только сельским хозяйством, но и культурой, которой руководил министр…» — писал культуролог Анатолий Горелов[710].
Однако трактовать «Живого» можно еще шире — в спектакле о череде несправедливостей в отдельно взятом колхозе театру удалось показать структуру взаимоотношений советского государства и каждого живущего в нем человека.
Одно дело повесть, другое — спектакль
Не спасло «Живого» и то, что повесть Можаева уже была напечатана и даже переведена на многие языки.
«„Живой“, за которого мы так опасались, кажется, проходит, — радость», — записал 30 июля 1966 г. А. Твардовский[711].
«Я пришел в гости к драматургу Николаю Эрдману, — рассказывает Ю. Любимов, — и он мне сказал: „Вы читали последний номер „Нового мира““? Обязательно прочтите „„Из жизни Федора Кузькина“ Бориса Можаева!“ Прочитав повесть, я пригласил Можаева в театр, сказал, что хочу переложить ее для сцены»[712].
Как мы уже говорили, сценический вариант литературного произведения цензоры считали более опасным, чем его публикацию.
«…начальство сочло, что наш спектакль более вредный, чем повесть, Он ее заостряет. Но таково свойство сцены», — объясняет ситуацию Ю. П. Любимов[713].
Об этом же парадоксе размышлял Л. Петров:
«Чем так не понравился спектакль начальникам? Повесть Бориса Можаева „Живой“ …издавалась миллионными тиражами[714]. И не только в нашей стране, но и во Франции, Германии, Польше, Чехословакии. Отзывы о Федоре Кузькине были самые восторженные. Его называли „русским Швейком“, сравнивали с Василием Теркиным.
На сцене, как в увеличительном стекле, стала явно заметна главная идея повести…: как ни гноби Иванушку-дурачка, все равно он выйдет из всех испытаний победителем. Как ни усердствуют тупоголовые представители власти Гузенков и Мотяков, пытаясь „обломать рога“ нищему, но свободному Федору Кузькину, победа, в конечном счете, остается за ним. Начальники-временщики, от которых зависела судьба спектакля, не могли смириться не только с „очернением действительности“, но и с тем, что на сцене их собратья оказываются одураченными простым мужиком. Поэтому „Живого“ и закрывали»[715].
Из сценария спектакля «Живой» 1967 г.
Гузенков. …Просим исполком утвердить решение нашего колхозного собрания об исключении Кузькина. (Сел.).
Мотяков. Хорошо сказал. (Злорадно посмотрел на Фомича.) Ну, что теперь скажешь? Небось оправдываться начнешь?
Фомич. А чего мне оправдываться? Я не краду и на казенных харчах не живу.
Мотяков (крикнул). Поговори у меня!
Фомич. Дак вы меня зачем вызывали? Чтоб я молчал? Тогда нечего меня и спрашивать. Решайте, как знаете.
Мотяков. Да уж не спросим у тебя совета. Обломаем рога-то! Враз и навсегда!
