Таганка: Личное дело одного театра - [106]
«…как-то, гуляя по деревне, я натолкнулся на брошенную борону. Она, как водится, ржавая, забытая, увязла в земле. Орудие крестьянского труда. Я все-таки, так сказать, конструктивист, я обомлел, увидев, сколь мощной выразительной силой она обладает: из нее исходил могучий и такой многогранный смысл. Я приподнял борону, и ее острия устремились на меня. Они были как средневековые пики, как инквизиторские орудия пыток. Жуть. Мгновенно в голове возникла вся история ареста из „Пелагеи“, которую рассказывает Василиса. И такими многозначными представились эти бороны: в них и труд, и способность превратиться в оружие и так далее, и так далее. Понадобилось несколько минут, чтобы додумать остальное. Меня тут же потянуло домой. Это была счастливая находка в буквальном смысле слова: нашел в земле. Потом за две бутылки водки мы свезли необходимое для спектакля количество борон из подмосковного колхоза.
К сожалению, потом сцену ареста играть было запрещено. А именно в ней бороны так монтировались, что человек оказывался за ними, как за решетками. Идея Василисы — труд на земле — оборачивалась трагедией, корежила ее жизнь»[645].
«Нужно, может быть, поискать другое решение, чтобы не было игры с решетками, — замечала М. А. Светланова на обсуждении спектакля 8 апреля 1974 г. — Понятно, что символ труда, основа труда — эта борона становится для Оники Ивановича вроде бы решеткой, и, тем не менее, это слишком сильный образ, который едва ли выдерживает ту нагрузку, которая предложена по силе обобщения»[646].
На это замечание Федор Абрамов отвечал:
«Да, образ тюрьмы — борона. ‹…› …да, на время она превращается в решетку, но …люди исправляют это, …и начинается снова жизнь… Что же вас пугает, что же вас коробит? Ничего решительно нет, ни на йоту мы не отступаем от правды жизни, ни на йоту мы не отступаем от решений партии по вопросам сельского хозяйства».
Вопрос о бороне подытожил Покаржевский. Он довольно откровенно объяснил, почему эту метафору надо убрать — она слишком сильна:
«Что касается этой бороны, которая затем становится решеткой, — хотите или не хотите, я после этого на бороны смотрю не как на бороны, а как на решетки. Удивительная вещь искусство! Оно способно так обобщать явление, что никуда не денешься. Один раз лучше показать, чем двадцать раз сказать. А здесь образное явление настолько эмоционально сильно, что оно является кульминацией. Поэтому просьба обратить внимание на эту часть. Никто, конечно, не протестует, чтоб были ярко показаны классовая борьба, вопросы коллективизации, но, видимо, не это основная часть в этой „Василисе Милентьевне“[647].
…представители и Министерства культуры СССР, и Министерства культуры РСФСР, и Главного управления, — все сошлись, не сговариваясь, на этом замечании. ‹…› Подумайте, чтоб борона не становилась тюрьмой».
Но, прежде всего, чиновники боялись осовременивания — вдруг происходящее на сцене отдаленно напомнит зрителю сегодняшний день, и в «прекрасном советском настоящем» обнаружатся те же проблемы, что и пятьдесят, а то и сто лет назад.
После прогона «Послушайте!» чиновники, недовольные тем, что Маяковский изображен одиноким и не понятым «народом» (выражение цензоров), критиковали театр за то, что первый поэт эпохи оказывается в конфронтации с бюрократией. Чиновники, показанные на сцене, как и чиновники, пришедшие смотреть спектакль, не принимали творчество художника — параллель была очевидна, а значит, эту линию нужно было убрать.
«А. А. Антокольский[648]. …кроме представителей государственного аппарата (вы их называете чиновниками), в спектакле других представителей нет. Я понимаю, что вы воюете с мещанами.
Ю. П. Любимов. Маяковский боролся против бюрократизма. Против тех бюрократов, против которых боролся Маяковский, боремся и мы.
А. А. Антокольский. Он боролся и с целым рядом других явлений. ‹…› Вы же критикуете только эту группу людей…
Я понимаю, что это излюбленная тема. ‹…› Но если бы эта жилплощадь была использована, чтобы показать Маяковского с народом, который его понимал, дело было бы значительно лучше»[649].
На другом обсуждении спектакля «Послушайте!», прошедшем 8 апреля 1967 г., Г. Н. Чухрай[650] иначе расценил обращение театра к теме борьбы Маяковского с «тупостью» и «мещанством»:
«…я видел настоящих врагов, с которыми боролся Маяковский — тупость, мещанство и т. д. Это нам очень близко, это наша жизнь. ‹…› Я старый коммунист (с начала войны в партии) от своего имени и от имени многих тысяч коммунистов я благодарю театр за настоящий партийный спектакль, за настоящий подарок революции в юбилейном году. Я знаю, что есть люди, которые хотели бы принести сладенький подарок. У нас появились официальные патриоты, которые считают своим долгом защищать советскую власть от нас. Я против этого буду всегда бороться. Маяковский не победил всех, но он не зря боролся…»
В другой раз непонимание у госкомиссии вызвал второй акт спектакля по произведениям Н. В. Гоголя «Ревизская сказка». В гоголевской фантасмагории гости из Управления увидели метафору сумасшедшего дома, в который превращается вся Россия:
