Таганка: Личное дело одного театра - [101]
«Н. И. Кропотова. …при очень высокой оценке исполнения Ульяновой, мне казалось, что эта тема сухо сжата, любовь должна быть более привлекательна в спектакле, потому что это страсть. Не потому, что эта художественная вольность мне не нравится, а потому, что заложена страсть очень сильная, но лишенная духовности. И в силу этого, если там будет большой силы страсть, то внутренняя система будет выявлена более сложно и человечески более серьезно.
Председатель[634]. Только раздевать не надо до предела.
А. А. Смирнова. В пределах вкуса.
Н. И. Кропотова. Если вы предполагаете снять юбку, я не за это, я за внутреннюю структуру, потому что я видела две комбинации Ульяновой — они прелестны, но секса это не прибавляет, значит, требуется тут режиссерская помощь. (Смех.)
Ю. П. Любимов. Я подумаю и вспомню молодость. (Смех.)».
Эту тему можно завершить таким воспоминанием Ю. П. Любимова:
«Если хотите, я вам один эпизод смешной расскажу. Значит, вызывает меня Родионов. ‹…› Приехал. Он ходит, он седой, большой, ну, вы знаете. ‹…› Значит, чай секретарша внесла, бублики. И он говорит: „Отключи-ка ты все телефоны и никого не пускай“. Я думаю: к чему это он? Ну, сели, начали чаек пить, как сейчас. И он ходит, здоровый, грустный — шахматист, и говорит: „Ты можешь откровенно разговаривать?“ — „Да стараюсь понемногу“. — „Давай с тобой поговорим откровенно. Или ты боишься?“ Я говорю: „А Вы?“ Он говорит: „Я отключил все. И два часа не боюсь. Значит, условились, как в партии — два часа ничего не бояться“. Мрачно раздумывая, значит, он говорит: „Ну, ты скажи мне, только ты не стесняйся“. Я говорю: „Да я и не стесняюсь“. Он: „Я тоже. Скажи, ну, вот за все руководство мое над тобой неужели я тебе ничем не помог? ‹…› Ты не стесняйся“. Я говорю: „Нет“. Нет, говорю. Он был озадачен. Глубоко озадачен. „Ты что серьезно?“ — „Как мы договорились — совершенно серьезно“. — „Почему?“ — довольно растерянно. ‹…› — „Евгений Борисович [верно: Борис Евгеньевич], дорогой, я плохо играю в шахматы, Вы хорошо, Алёхин[635] еще лучше. Ну, как Вы считаете?“ — „Алехин — лучше“. Я говорю: „Ну, ведь даже Алёхин. Если бы мне советовали, как вести партию — Алехин-то ведь партию выиграл бы, а не я. А тут, извините, ну, как вы считаете, кто лучше в искусстве разбирается — Вы или я?“ — „Да. Я не разбираюсь… То есть, ну, я, как с моей точки зрения, предлагаю посоветовать или как мне подскажут умные люди“. Я говорю: „Ну, понимаете, значит, ну как это странно — что Вы считаете, что Вы лучше сообразите итог моей работы с театром“. Он походил, подумал, вызвал секретаря и сказал: „Включай телефоны“»[636].
Публика «специфичная»
Во время обсуждения «Обмена» Юрий Любимов говорил: «Сегодня зал был небольшой, мало народу, [публика] „специфицкая“, как Райкин говорит. А когда это будет на зрителя, зритель заржет». Эта реплика отражает тяжелую для театра проблему. Над каким бы спектаклем ни работали актеры, его первыми зрителями всегда оказывались не обычные люди, а чиновники, проверяющие спектакль на идеологическую лояльность. Для Таганки, ориентированной на тесное общение со зрителем, это было особенно тяжелое испытание. «Вообще, играть такие просмотры — это ад», — говорил режиссер на обсуждении спектакля «А зори здесь тихие…»[637].
«Актеры еще обязаны наполнить воздухом то, что создал режиссер, — говорила Н. А. Крымова о спектакле „Три сестры“ на заседании Художественного совета 15 апреля 1981 года, — …наполнение это может произойти лишь после выноса спектакля на публику. Без этого — без живой реакции, дыхания зала — результата ждать невозможно».
Для Любимова отсутствие нормальной атмосферы на закрытых прогонах было серьезным аргументом в пользу скорейшего выхода спектакля. Об этом режиссер прямо заявлял чиновникам на обсуждении спектакля «Деревянные кони».
«Ю. П. Любимов. Слава богу, что с вами пришло народу много, но если бы было человек пять: просто молчаливый зал в спектакле, где есть ряд комедийных моментов… Спектакль рождается на зрителе, мы с вами не семи пядей во лбу, зритель вносит неожиданные вещи.
Процесс очень затянулся. Выпуск идет уже месяц, и актеры уже начинают тосковать.
Ф. А. Абрамов. Психовать.
Ю. П. Любимов. ‹…› Им нужно сказать: „Завтра вечером вы сыграете“. А если мы опять скажем: „Поработайте, а мы еще посмотрим“, — я не знаю, как это будет»[638].
Однако, как и следовало ожидать, аргументы режиссера на цензоров не подействовали. Покаржевский, который вел обсуждение и за которым было последнее слово, отправил спектакль на доработку. При этом он подчеркивал, что никак не собирается нарушать режиссерские планы и что решение исходит не от врагов, а от друзей театра. И несмотря на просьбы Федора Абрамова, это «дружеское» решение было непоколебимым:
«Б. В. Покаржевский. …я думаю, что мы сейчас никакой точки ставить не будем. Можно отметить, что театр ведет работу в нужном направлении, что получается очень интересный, яркий спектакль. Когда его будем показывать, это мы, наверное, решим, когда мы получим тот документ, который дает нам право на показ. На следующем прогоне, если нужен будет зритель, мы, наверное, сумеем решить эту проблему, но очень большая просьба отнестись к основным замечаниям с пониманием тех задач, которые перед нами вместе с вами стоят. Я не хочу, повторяю, влезать в кухню режиссерского решения спектакля, да и товарищи высказывались только из добрых побуждений, потому что видят, что рождается интересное явление в театральном искусстве и важно его довести до точного идейно-художественного звучания. ‹…› Посмотрите, Юрий Петрович, потому что здесь сидят не враги, а друзья театра, и мы вместе с вами несем ответственность и хотим, чтобы в нашем театре был праздник, хотим быть участниками этого праздника».
